Тогда он решил контролировать себя хоть в эти последние минуты: он будет экономить батарейки, попеременно гася и зажигая фонарь, чтобы тот еще светил, когда потолок приблизится настолько, что появится смысл поискать там камень, закрывающий ловушку. Ведь должен же он как-то отличаться от остальных камней!

Ури погасил свет и закрыл глаза, чтобы уберечь себя от зрелища абсолютной темноты, если можно назвать зрелищем нечто принципиально невидимое. Но он обнаружил, что тишина вокруг тоже абсолютная, и испугался, что даже с закрытыми глазами не сможет перенести абсолютную тишину в абсолютной темноте. И тогда, словно для того, чтобы умножить его тоску, на внутреннем экране его глаз появилось лицо Инге. Ури, стиснув зубы, отключил внутренний экран и, подавляя страстное желание немедленно зажечь свет, попытался придумать какой-нибудь не слишком мучительный способ умереть поскорей. Но он никак не мог на этом сосредоточиться: мысли его делали круг и возвращались к Инге – почему-то особенно ясно ему вспоминалось ее лицо, склоненное над ним в ту первую ночь, когда он потерял сознание, держась за дверцу ее фургона. Тщетно он с помощью разных уловок старался прогнать этот образ, как бы вобравший в себя всю земную радость, которой он с минуты на минуту должен был навек лишиться, – лицо Инге неотступно возникало, озаряя кромешную тьму вспышками бессмысленной надежды, пока он наконец не догадался, что она посылает ему свой колдовской сигнал.

«Не умирай, подожди! Не спеши умирать!»

И он послушался, хоть понимал все безумие этой удлиняющей пытку отсрочки, – он включил фонарь и снова начал скользить лучом по заметно придвинувшемуся потолку.

Прошло какое-то неподдающееся оценке время, и силы Ури начали иссякать, ему даже показалось, что круг света, отбрасываемый фонарем, затуманился и поблек. Мысль о том, что фонарь скоро погаснет, бросила его в дрожь, и он уже приготовился было нажать на кнопку выключателя, как взгляд его остановился на странно выпуклом камне, который так сильно выпятился вниз, замыкая один из углов, словно собирался вот-вот упасть. Конечно, это просто мог быть не слишком тщательно обработанный угол, но сердце Ури закатилось куда-то вбок, и он подплыл под самый камень – возможно, у него начались галлюцинации, но он увидел, как камень начал медленно выворачиваться из своего паза, будто он и впрямь намеревался упасть.

И тут на него навалилась темнота – густая и вязкая, как чернила, – она окружила его со всех сторон, проникла в легкие и начала душить. Он не сразу осознал, что это батарейки сели окончательно, и фонарь погас. А когда осознал, закрыл глаза и приготовился к смерти: жадно вдохнул пахнущий гнилью воздух и прошептал: «Шма Исраэль...», хоть никогда не верил в Бога и не соблюдал никаких религиозных правил, – назло матери, которая сохраняла вежливый нейтралитет с небесными силами и, боясь их оскорбить, формально выполняла все, что от нее требовалось. Воспоминание о матери сбило его с толку, – даже в эти последние минуты она пыталась противопоставить свою волю его воле, и из-за нее он не смог вот так просто решиться и умереть. Чтобы преодолеть ее сопротивление, Ури нужно было избавиться от ее молящего взгляда, притаившегося у него под веками, и пришлось открыть глаза. И тут он неожиданно обнаружил, что тьма вокруг уже не была такой кромешной: смутный силуэт камня над его головой был очерчен тонкой, но явственной полоской света. Пока Ури пытался понять, реальность это или бред, полоска начала быстро шириться с одной стороны, превращаясь в прекрасную, ослепительно яркую щель. Он попытался крикнуть, позвать, но голосовые связки онемели от холода, и он продолжал молча парить на поверхности воды почти под самым потолком, любуясь немыслимой красотой этой игры света и теней. Такой красивой, такой сверкающей и полной красок полоски света Ури не видел никогда в жизни.

Благодаря обширным познаниям Вильмы во всех областях старинного коварства они без особого труда обнаружили камень, запирающий ловушку. Открыть ее оказалось тоже не так уж трудно, – она, как и положено ловушке, мгновенно реагировала на легкий нажим руки, вооруженной железным ломом, и камень легко поворачивался в своем гнезде, увлекая за собой тело, которому эта рука принадлежит. Но именно эта мгновенная реакция и создавала главную проблему: нужно было сообразить, как удержать это тело от стремительного полета вниз в разверзающуюся под камнем дыру. Выхода не было, и Инге решительно привязала себя к ручке двери, отмахнувшись от протестов Вильмы, что ручка, дескать, проржавела и ненадежна, – все равно в узком горлышке коридора больше не на чем было укрепить веревку, – и, цепляясь пальцами босых ног за неровности вырубленного в скале пола, начала нажимать ломом на прикрывающий ловушку камень. Она не ощущала холода под ногами и не помнила, как еще во дворе сбросила на бегу туфли и прошла по всем коридорам в одних чулках, она вообще ничего сейчас не чувствовала – ни страха, ни гнева, ни надежды – ничего, кроме вращательного сопротивления камня, уходящего вниз под давлением ее рук. Все ее чувства сосредоточились в той точке, в которой тяжелый лом упирался в камень, поворачивая его вокруг невидимой оси.

Под камнем открылась бездонная непроглядная тьма и больше ничего – ни вздоха, ни шороха, ни всплеска.

– Ури! – не узнавая собственного голоса, выдохнула Инге в беззвучную черноту и всем телом устремилась туда вслед за камнем, до отказа напрягая удерживающую ее веревку. Где-то очень далеко, в другом мире, за гранью ее меркнущего сознания, заскрипела и ударилась о стену тяжелая дверь, и чья-то рука рванула ее прочь от дыры. Инге пошатнулась и, не удержавшись на ногах, шлепнулась на край холодной мокрой ямы, упрямо продолжая задерживать ломом рвущийся обратно камень.

– Не двигайтесь! – скомандовал голос Вильмы. Тонкая рука с фонарем протянулась через ее плечо и направила вниз – в черную дыру – острый желтоватый луч, который внезапно выхватил из темноты мертвенно-бледное запрокинутое лицо Ури на фоне поблескивающей в свете фонаря водной поверхности. Неподвижные глаза его были широко раскрыты.

– Умер... – едва шевеля непослушными губами, почти беззвучно прошептала Инге.

Ресницы Ури дрогнули, и вынырнувшая из-под воды ладонь сделала тщетную попытку прикрыть глаза.

– Глупости! Он жив! – жестко отрезала Вильма. – Где вторая веревка?

Инге была в таком трансе, что потом она ни за что не могла вспомнить, как они с Вильмой сложно и муторно заводили веревки Ури под руки и с мучительным напряжением тщились вытащить его безвольное тело через узкий зев ловушки, пока он не пришел в себя и не начал сам выбираться из черной ямы. Когда Ури, наконец оказался в коридоре, он поднялся на четвереньки и стал, как собака, отряхивать с себя воду, – на плиты пола под ним быстро натекла большая круглая лужа.

– Ты жив, – не веря себе самой, сказала Инге, коснулась ладонью его мокрой щеки и заплакала.

Ури огляделся по сторонам и увидел открытую дверь, к которой все еще была привязана обмотанная вокруг пояса Инге веревка. Пока Инге отвязывала веревку, Ури нетвердым шагом подошел к двери и пробежал пальцами по головке большого ключа, торчащего из замка.