Это Семен Григорьевич понял еще тогда, в сорок третьем. «Потому я и пришел к тебе, черт бы тебя побрал», — без злости подумал Семен Григорьевич.

- О судьбах мира не размышляю, — ответил он. — Меня больше судьба России беспокоит.

- СССР, — поправил его Николай Афанасьевич. — Не нужно великодержавного шовинизма.

- Конечно, СССР... это я так, по старинке выражаюсь, — ответил Семен Григорьевич, — как до революции…

- До революции — было и навсегда ушло, Семен Григорьевич, и никогда больше не вернется. Есть Союз Советских Социалистических Республик и будет всегда.

Если уж в эту войну выстояли и победили, значит, будет всегда, — убежденно закончил Николай Афанасьевич и вернулся к прежней мысли: — А ты бы женился, от души советую, ей-богу, Семен Григорьевич. Жизнь сразу в другом свете покажется.

- В каком?

- В хорошем. Сейчас ты живешь и сам не знаешь для чего…

- Знаю, — перебил его Семен Григорьевич.

- Ну да, ты опять про свое... Так что ты вспоминать начал? Про наши бары-растабары? Слушай, ну как мы с тобой тогда все-таки выжили, а? Ей-богу, сейчас вот часто вспоминаю, и самому не верится. А те дурни пошли и наелись сразу... н-да, жалко ребят. Майора того помнишь, блондин такой, красивый, молодой. Я все удивлялся, что он такой молодой и уже майор. А он стеснялся, как девочка, глаза опускал. Вот ведь пошел и курицы нажрался, дурак! И я недосмотрел. И эти двое тоже... подполковник и капитан... Вот дурни, а?

- И я недосмотрел... — вздохнул Семен Григорьевич. — Они ведь ушли, когда мы заснули... а вернулись только к вечеру. Говорят, молока попили, а я сразу понял — наелись…

- Не утерпели... — тоже вздохнул Николай Афанасьевич. — Вот, брат, что значит — терпение. И народ наш тем славен — великим терпением! Потому и победили! Все вытерпели!

- Еще Некрасов писал: «Вынесет все и широкую, ясную грудью дорогу проложит себе», — без выражения продекламировал Семен Григорьевич.

- Вот-вот, великие слова... — закивал Николай Афанасьевич.

- Там еще продолжение есть: «Жаль только, жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе», — добавил Семен Григорьевич.

- Ну это, брат, пессимизм, — поморщился Николай Афанасьевич. — Разве мы живем не в прекрасную пору? Страну восстанавливаем... Жилищную программу приняли — начнем строить жилье для людей... Жить-то ведь становится все лучше и лучше, скажешь, не так?

- И участкового врача арестовали... за свободу слова…

- Арестовали за клевету на советскую власть, на партию и народ. А клевета, Семен Григорьевич, — это совсем не свобода слова... Так что ты там вспоминать начал?

- Ну, я тебе сказал, что такого голода еще никогда не было, даже в двадцать первом году. А ты мне ответил — был голод и похуже, на Украине в тридцать третьем. Миллионов семь померло, если не больше. Людоедство было. Нет, вру, не в тридцать третьем, а начался он в тридцать первом и продолжался до тридцать третьего.

В коллективизацию. Когда колхозный строй победил.

Припоминаешь? Ты еще сказал, что сам все это видел, уполномоченным райкома работал.

- Ну припоминаю... — слегка нахмурился Николай Афанасьевич — ему эти воспоминания были неприятны.

- А я потом прочитал, что как раз в эти годы, когда на Украине люди от голода друг друга ели, по решению правительства было продано за границу шестьдесят восемь миллионов пудов хлеба. Это в тридцать первом.

А в тридцать втором — еще больше. А в тридцать третьем сто миллионов пудов... Как мне это понять, Николай Афанасьевич?

- Золото было нужно, золото, — сильнее нахмурился Николай Афанасьевич. — На индустриализацию золото было нужно.

Он ответил и вдруг сам со страхом подумал, что говорит что-то не то, что вдруг оказался он на краю пропасти и подводит его к нему этот чертов Семен Григорьевич.

- Люди друг друга ели от голода... — шепотом повторил Семен Григорьевич. — А ты мне про индустриализацию толкуешь…

- Толкую! — повысил голос Николай Афанасьевич. — Не было бы индустриализации — мы бы войну проиграли! Это были необходимые жертвы!

- Как-как ты сказал?

- У тебя со слухом плохо? Необходимые жертвы! Когда делается великое дело — без жертв не бывает! И в гражданскую войну были жертвы! И еще будут!

- Помнишь, что сказал Достоевский? Не может быть справедливого, светлого... я точно не помню, но смысл таков... если в основу этого светлого будущего положена хоть одна невинная жертва... или слезы ребенка, не помню точно, но смысл — таков! Не может быть никакого светлого будущего, если ради него загублены миллионы... люди друг друга ели от голода, ты подумай только, люди!

- Да пошел ты к черту со своим Достоевским! Нашел писателя! Реакционный писателишка, Чернышевского ненавидел, а ты мне его изречения втолковываешь! Он говорил — не может быть, а мы говорим — может! И будет! Он говорил, а мы — делаем! Вот-вот, следователь мне как раз про это говорил! Теперь понятно, чьи это мыслишки! Получается, не врача того арестовать надо было, а тебя, Семен Григорьевич!

- Можешь арестовать. Прямо хоть здесь, — сухо проговорил Семен Григорьевич. — Я готов.

- Я не арестовываю! Для этого другие люди есть! — уже яростно выкрикнул Николай Афанасьевич.

- Знаю. Мы их с тобой на фронте видели. Лихие ребята. Бравые. Со своими мастера воевать, — второй раз за все время разговора усмехнулся Семен Григорьевич. — Да и ты их видел, Николай Афанасьевич, а? Тогда они со своими воевали и теперь со своими сражаются.

- Ты-ы! — задохнулся Николай Афанасьевич. — Ты-ы... за эти разговоры знаешь, что бывает! Ты — контрреволюционер! Наконец-то я понял! И мысли твои контрреволюционные! Ты — враг! Понял?!

- Понял, — спокойно кивнул Семен Григорьевич и подумал, что надо бы встать, распрощаться и уйти — разговор исчерпан, ничего больше не будет и помощи Сергею Андреевичу никакой не будет. Не так надо было разговаривать, не так! Поюлить надо было, разжалобить, попросить, сказать, что это Сергей Андреевич — натуральный дурак, сам не соображал, что делает, написал чушь по недомыслию, простить его надо, он и подписку любую даст, что вообще больше ничего писать не будет, станет вести себя примерно, и покается прилюдно, у партии