коридоре, Степан Егорыч смачно сплюнул на пол, тихо выругался. Зинаида встала у своего стола, принялась чистить картошку.

- Зин, я бабку покормлю и приду помогать, — сказала Люба и ушла.

Пришла с работы Нина Аркадьевна — и сразу на кухню:

- Мне щас во дворе сказали... Это правда?

- Правда... — негромко отозвался Степан Егорыч, дымя «Прибоем» и стряхивая пепел в консервную банку, которая стояла у него на коленях, затем добавил после паузы: — Нету больше Семена Григорьевича…

Губы у Нины Аркадьевны задрожали, на глазах выступили слезы, руки теребили сумочку. Одета она была в теплое пальто с воротником из чернобурки, в теплые боты.

- Войну человек прошел... в блокаду выжил… а тут — сам себе пулю пустил, — пробормотал Степан Егорыч. — Нет, не понимаю... Умом понимаю, а вот тут... — он постучал себя кулаком в сердце, — не понимаю…

- Это все из-за моего вурдалака? — тихо спросила Нина Аркадьевна со слезами в голосе.

Зинаида и Степан Егорыч долго молчали. Наконец, видя, что Нина Аркадьевна не уходит, Степан Егорыч сказал со вздохом:

- Ты не обижайся, Нина Аркадьевна, но вот, ей-богу, в толк не возьму, как ты с ним жила? Зачем? Красивая такая баба... умная... все при тебе... и с таким жлобом подлючим связалась. — Он резким движением загасил окурок в банке. — Э-эх, женщины, женщины, удивление меня на вас берет!

- Ты лучше на себя удивляйся, — не поворачиваясь, обрезала его Зинаида. — А то в чужом глазу соринки видит, а в своем рельса не замечает!

Конечно, она намекала на отношения Степана Егорыча с Любой! Бабья память длинна и зла! Конечно, Нина Аркадьевна не виновата, может, раньше этот Игорь Васильевич и другой был, молодой да красивый, небось хорошо заколачивал деньги в эвакуации в Алма-Ате, вот и упала девка на удалого ухажера, на сытную похлебку и теплый угол, а потом... потом суп с котом. Разудалый музыкант обернулся свинячьей харей, подлым доносчиком, жмотом и сквалыгой. Не-ет, тут с Любой и сравнивать нечего. Она хоть привела в дом Федора Иваныча, так он же — как ни крути, и добрый, и честный человек, мухи не обидит, не подлец какой-нибудь, который только на комнату и позарился. Да на что там зариться? Пять человек на двенадцати метрах! Потому и болела совесть у Степана Егорыча перед Федором Иванычем, потому и в глаза ему он не смотрел, стыдился. Вот как-нибудь напьется Степан Егорыч да скажет Федору Иванычу все по-честному, выложит как на духу — хочешь в морду дай, хочешь — прости, но уж так случилось, сердцу, конечно, приказать можно, только надолго ли? Будет сердце терпеть, стонать и разрываться и в конце концов все равно повернет тебя по-своему, а если не повернет, то какой ты тогда человек с горячей кровью — не человек, а так, робот на подшипниках и полупроводниках.

«Ах, Люба, Люба, песня ты моя неспетая... Что ж нам делать, как нам быть, как нам горю пособить?» Так думал Степан Егорыч, угрюмо глядя в пол. А Нина Аркадьевна все стояла посреди кухни, теребила сумочку, и оттаявший снег стекал с бот на пол. Вдруг она сказала:

- Я на развод подала... В заводское общежитие перееду…

- Это какое такое общежитие? — резко повернулась Зинаида. — Ты в общежитие, а Ленку куда? С собой, конечно, заберешь, да? А эта гнида одна в двух комнатах жировать будет?! Ты что, малахольная, Нинка?! Ты от него терпела, добро его, как цепная псина, охраняла, а теперь уйдешь не солоно хлебавши? Правда, мы, бабы, — дуры! Сами себя наказываем! А он сюда какую-нибудь потаскуху приведет!

- Что же делать? Он же эти комнаты получал… и ордер на него... — В дрожащем голосе Нины Аркадьевны вновь послышались слезы, но она крепилась изо всех сил.

- Да в суд на этого борова! В суд! И разделят комнаты — в суде таких субчиков видали! Ты — мать, у тебя — дочь! А у него что? Ковры с хрусталем! Шубы норковые?!

- А ты откуда знаешь? — не смогла сдержать удивления Нина Аркадьевна, потому что про эти проклятые шубы ни она, ни уж тем более Игорь Васильевич никому не говорили.

- Я, милая моя, все знаю! — хлопнула себя по бокам Зинаида. — Мои пролетарские глаза сквозь стенки видют! Вот и пусть он энти шубы сам носит! А то по суду тебе определят! Продашь, да пропьем вместе! Степан Егорыч невесело рассмеялся, покрутил головой.

- А что? По суду все имущество поровну разделят! Вот ей шубы-то и присудят. Она на их Ленку оденет и накормит, да и самой еще достанется! Ишь ты, благородная какая, в заводское общежитие собралась! Декабристка! Да ты хоть раз в том общежитии-то бывала? Нет? А я, милая моя, с Егором там два года промаялась — врагу не пожелаю! Образованная ты баба, Нинка, а гляжу — дура, и все тут! — Зинаида разошлась не на шутку, и остановить ее было уже невозможно.

Пришли Егор Петрович с Борькой, несли в руках сетки, набитые бутылками и разной едой — торчали палки колбасы, видны были банки консервов, какие-то кульки и свертки.

- Гос-споди! — всплеснула руками Зинаида, сразу забыв про Нину Аркадьевну. — Да где ж вы денег-то столько взяли?

- Бог послал... — улыбнулся Борька.

А Егор Петрович, наклонившись на ухо Степану Егорычу, жарко зашептал:

- Это все Борька платил, слышь, Егор. Откуда у него деньжищ столько? Убей меня бог, опять где-то ворует аль грабит. Во лиходей, а?

- Гм-гм... — неопределенно промычал Степан Егорыч, глядя на Борьку. А тот опять безмятежно улыбнулся, и глаза его были скорее добрыми, чем волчьими:

- Надо же помянуть человека по-человечески, Степан Егорыч, а?

Нина Аркадьевна быстро ушла, почти убежала. Она наврала — на развод она еще не подала, только собиралась это сделать, и Игорю Васильевичу еще ничего о своем намерении не сказала. Но сейчас, после страстного монолога, она твердо решила подать на развод и по суду разделить имущество — эти мысли вихрем пронеслись у нее в голове. Игорь Васильевич собирался на «вечернюю вахту», как он выражался. Сверкающий перламутром аккордеон стоял на диване, на полу лежал раскрытый футляр. Игорь Васильевич стоял перед трюмо и повязывал галстук. Нина Аркадьевна разделась и, не глядя на Игоря Васильевича, прошла в другую, меньшую, комнату, где