из какого-то автомобиля выскакивал опаздывающий водитель и, по-дозорному приложив ладонь ко лбу, с надеждой вглядывался в выхлопное марево, вспыхивавшее зеркальными бликами. Но пробка, казалось, была навсегда…

– Как анализы? Нашли что-нибудь? – участливо спросил режиссер.

– Нет, кажется, все в порядке. Просто так, невус…

– Ага, невус… – понимая, кивнул Жарынин с тем же знающим видом, с каким утром консультировал Мохнача, жаловавшегося на боль в боку.

– Я взял перцовки, – с ленцой в голосе доложил Кокотов.

– Отлично. Я тоже.

– Ну, а вы что делали?

– Искал деньги на картину.

– А как же мистер Шмакс?

– Мистер Шмакс? Жуткий грязнуля!

– В каком смысле?

– В таком, что он дает мне только два миллиона. Лет пять назад хватило бы одного. А теперь два – мало. Знаете, сколько берут за съемочный день наши звезды? Какой-нибудь Тоша Хабельский?

– Не знаю.

– И не знайте!

Писатель посмотрел в окно, они как раз проползали мимо того места, где прежде высились «Рабочий и Колхозница» – нержавеющая титаническая пара, слившаяся в оптимистическом порыве.

– Интересно, когда их отреставрируют, не знаете? – спросил он.

– Вы на самом деле думаете – их убрали, чтобы отреставрировать? – удивился режиссер.

– Разве нет?

– Конечно, нет. «Рабочий и Колхозница» в стране, занимающей третье место в мире по количеству миллиардеров, это… неформат.

– А что же тогда формат?

– «Банкир и Проститутка». Думаю, их здесь и поставят.

– Вы серьезно?

– Абсолютно. А «Рабочего и Колхозницу» продадут музею Троцкого, в Мексику.

– Почему Троцкого?

– Потому, что извив стального шарфа Кохозницы удивительным образом напоминает профиль Льва Давидовича.

– Шутите?

– Какие шутки, если Сталин за этот извив кучу народу пересажал! Неужели не знаете?

– Н-нет…

– Бедная русская литература!

Сзади послышалось противное кряканье, и черный правительственный «Мерседес» с мигалкой в сопровождении джипа, напоминающего броневик, бампером проложил себе дорогу сквозь пробку.

– Если когда-нибудь случится новая революция, а она обязательно случится, – задумчиво проговорил Жарынин, – начнется она с того, что однажды возмущенные водилы выволокут вот такого руководящего гуся из машины и прибьют монтировками. Не булыжник, заметьте, а монтировка – оружие офисного пролетариата! Ну, вы что-нибудь придумали?

– Даже… не знаю…

– Отлично! Рассказывайте!

– Сюжет еще сыроват…

– Я сырости не боюсь. Давайте!

– Ну хорошо, – повиновался Кокотов. – Допустим, у человека… Назовем его Прохор…

– Прохором называть нельзя.

– Почему?

– По определению.

– А как – Иван?

– Пусть будет Иван.

– Итак, у Ивана умирает жена, молодая еще, красивая женщина.

– Отлично!

– Он безутешен.

– Бывает.

– В спальне висит большой фотографический портрет покойной.

– Портрет? – с тревогой переспросил режиссер.

– Да, портрет. Что вас смущает? – заволновался писатель.

– Нет, ничего, продолжайте!

– И вот Ивану начинает казаться, будто лицо на портрете живет: улыбается… грустит… надеется…

– А когда Ваня приводит в дом бабу, покойница скраивает такую козью рожу, что новая подружка падает в обморок. Так?

– Нет, не так.

– А как?

– Лицо на портрете отворачивается, – дрожащим голосом произнес автор дилогии «Отдаться и умереть», собираясь еще добавить про завиток, но, к счастью, вовремя передумал.

– Отворачивается? Вы знаете, что сказал бы по этому поводу Сен-Жон Перс?

– Нет, не знаю…

– А я знаю, но воздержусь, иначе мы поссоримся и наш ненадежный творческий союз окончательно распадется, как несчастный Советский Союз.

Некоторое время ехали молча, в тяжком взаимном неудовольствии. Когда миновали мост и оказались у кокотовского дома, Андрей Львович снова испытал желание выскочить из машины, навсегда вычеркнув из своей жизни этого грубого, нахального, невесть что о себе вообразившего режиссеришку. Только мысль о предстоящей встрече с Натальей Павловной и оставленном ноутбуке удержала его от решительного шага.

– Ну ладно, не дуйтесь! – примирительно сказал Жарынин.

– Я не понимаю, чего вы от меня хотите, – сухо отозвался Кокотов.

– Я хочу снять фильм о расчисленном хаосе бытия.

– Кем расчисленном?

– Коллега, вы, может быть, еще и неверующий?

– А вы?

– Я сочувствующий.

– Кому?

– И тем, кто верит, и тем, кто не верит.

– А кому вы сочувствуете больше?

– Всем одинаково.

– Почему?

– Ну как вам сказать… Бог ведь или есть, или Его нет. Так?

– Так.

– Значит, получается пятьдесят на пятьдесят.

– Да, действительно! – подивился писатель этой простой арифметике, никогда не приходившей ему в голову. – А что вы подразумеваете под расчисленным хаосом бытия?

– Даже не знаю, как объяснить. Я вам лучше расскажу одну историю…

Глава 52

Расчисленный хаос бытия

– Однажды на износе советской власти, как сказал бы великий баснописец ГУЛАГа, я полетел в Ташкент с моим дипломным фильмом «Толпа». «Плавни» смыли, и на фестивали мне, кроме этой короткометражки, возить было нечего. Но лента была необычная. Вообразите: центр Москвы в час пик, июль, толпа в движении. Сначала на экране: ноги, ноги, ноги – женские, мужские, старушечьи, детские… Идут, идут, идут. И так – три минуты. Потом животы, животы, животы – мужские, стариковские, девичьи, женские, беременные, старушечьи, детские… Идут, идут, идут. И так – еще три минуты. Затем лица – мужские, стариковские, девичьи, женские, старушечьи, детские… Идут, идут, идут. Тоже три минуты. А потом глаза – мужские, женские, детские… Во весь экран! Смотрят, смотрят, смотрят. Три с половиной минуты. И – конец фильма! Как вам?

– Что-то в этом есть! – кивнул Кокотов.

– А по-моему, ни хрена в этом нет. Обычный вгиковский выпендреж. Но всем нравилось! Даже Репьев хвалил. Шептались: «Вы поняли, про что это?» – «Еще бы!» – «А ноги? Поняли, что означают ноги?» – «Конечно! За кого вы меня принимаете?»

– А что означали ноги? – спросил недогадливый писатель.

– Да ничего не означали! Просто советская власть всем надоела. Но не в этом суть. За «Толпу», кстати, мне вручили серебряную Хлопковую ветвь. Но это в конце, а в начале, на первом же банкете, я загулял. Страшное, доложу вам, испытание для организма. Жара, водка – и обе по сорок градусов! А еще еда, еда, еда. Стоит только присесть от естественного изнеможения – тебе уже несут плов, думают: проголодался. И отказаться нельзя: Восток! Обидятся и зарежут потом где-нибудь в глинобитном переулке сапожным ножом. По ночам местный сценарист и диссидент Камал приобщал меня к тайнам среднеазиатского эротизма, свившего гнездо в женском общежитии строительно-монтажного управления номер два. Все девушки там были славянки, за исключением касимовской татарки Флюры, которая, разгорячась, билась в моих объятиях с таким неистовством, что в этот момент бдительные ташкентские сейсмологи, наученные жутким землетрясением 1966 года, с тревогой фиксировали опасные взлеты самописцев.

Так прошла неделя. Выжил я только благодаря конкурсным просмотрам: днем отсыпался в прохладном кинозале под стрекот проектора, как на берегу журчащего арыка, набирался сил, а потом, на обсуждениях, не помня, конечно, ни хрена, говорил, что в показанных лентах заметно влияние Тарковского, удручает невыразительность положительных героев и неряшливый монтаж. Все