– Хорошо, что ты не хан, – только и нашелся ответить княжич.

– Хорошо, говоришь? А завтра они поумнеют чуть-чуть – и довольно.

– Что ж делать?

– Ничего. Что делали, то и будем делать. Пока я жив, Кснятин удержу. Так и скажи Владимиру Всеволодичу. И еще скажи – нужно прапрадеда его, князя Святослава, из могилы поднять. Вот как.

С того начинали, тем кончают боярин Стрига и Симон. Памятью о Святославе, о Владимире полны песни, устных сказаний столько, что в них запутаешься, как медведь в тенетах: в одних сказано, чего нет в других, иные хвалят такие дела, какие осуждены в других. Достаточно есть и записей. Кто-то сам видел, будучи участником, кто-то изложил рассказы других. Есть погодные описанья – летописи, тоже разногласные. Одному кажется худым то, что другой хотел хвалить. Так ли, иначе ли, однако прошлое не таит загадок.

– Я почитаю Святослава великим князем за то, что он в походах так хозар разбросал, что само имя их пропало. Дальше всех он ходил, Волгу покорил, Тмуторокань устроил. Величайшие дела ему удались, мало, что умел управлять боями, умел заботиться об обозах. Это, княжич, потруднее, чем полки расставлять. Святослав в степь уходил и в ней терялся, хозары не знали, где Русь. Он же вырывался, как барс из пещеры. С голодными дружинами на голодных конях не прыгнешь. Как ходил! Втайне пути разведает, будто сам смотрел. Ибо знал, кому что поручить, а поручивши – верил. По молодости – молодость не в упрек – ошибся он в патрикии Калокаре и посольских греках. Писали, будто греки соблазнили его золотом. У Святослава было больше золота, взятого на хозарах, чем во всей Византии. Калокар соблазнил Святослава имперской диадемой. На что было Святославу воевать империю! За то время печенеги из-за Волги пришли на место хозар, едва Киев не разорили. И пошло бедствие от печенегов. Князь Святослав дружины израсходовал против греков понапрасну и, на свою да на нашу беду, пропал на днепровских порогах от собственного небреженья. Да и дружина с ним шла глупая. Так он ушел, настоящего не совершив.

– Какого настоящего? – спросил Симон.

– На Волге рубеж положить. Кснятину, да Лубнам, да Римову стоять бы не на Суле – на правом волжском берегу. Были на такое у Святослава и сила, и время. Половцев били б на переправах, всех бы смиряли заволжских. И осаживали их на хорошей земле, учили б пахать, и, глядишь, они бы, оседлые, вместе с нами заботились о волжских крепостях. Как берендеи и торки на Роси. Половец тоже человек. Сейчас труднее стало, а ничего иного не придумаешь. Мои мысли ведомы князю Владимиру Всеволодичу. Скажешь ему: на чем стоял, на том и стою. Нет и не будет покоя Руси, пока не пойдем в Степь по-святославовски. Сломать нужно половецкую кость, как сломали хозарскую, и встать на Волге.

Борется высшее с низшим, хочет солнце иссушить землю. В бледном небе оно уже расправилось со всеми облаками и, не терпя ныне оболоки, медленно катится огненным шаром, для которого нет сравнения – и добела каленное железо, и пылающие плавильные печи, да что ни возьми – все пустые слова.

Небесные звери, воздушные твари, которые, по старорусскому поверью, живут в воздухе, подобно рыбам морским, не касаясь твердой земли и в ней не нуждаясь, либо ушли в сторону тени за земную округлость, либо имеют иной, собственный способ укрыться от солнца.

– Помнишь, Симон, греческое преданье об Икаре, сыне Дедала? – спросил Стрига княжича. – В такой день, как сегодня, солнце ему воск на крыльях растопило б еще на земле…

Боярин Стрига рад новому человеку. Есть кому рассказать всем своим известное, не раз и не два обсужденное. К тому же новый человек – помощник для мысли. Находишь при нем новые слова для старых рассказов, и старое, истасканное, казалось бы, затертое, подобно древней монете из мягкого золота, о которой только и скажешь, что золото это, вдруг обновляется. И видишь, что не все знал, не все понял, и, добавляя, радуешься тайне разума, и постигаешь: не для затворничества создан ты, давая – берешь, раздавая – богатеешь.

Вчетвером – Симон, Стрига, Стефан и Дудка, оба из малой боярской дружинки – копья, – ехали левым берегом Сулы по кснятинским владеньям.

Здесь, в пойме, уже кончили с сенокосом, и, радуя глаз, островерхие стога разбежались от реки, обозначая своими дальними рядами границы весеннего половодья. И там, где начинались пахотные поля, среди свежих зеленых стогов попадались коричневые, а кое-где и почерневшие. Прошлогодние и более старые. Не понадобилось до новой травы, а там осталось и от новой. Как всегда, вывозили с осени ближние стога, добираясь к весне до дальних, и не всегда была в них нужда. Служили эти стога и другой приметой.

– Не было пять лет под Кснятином половцев, – говорил боярин. – Проходили стороной, к нам не подступали, как тебе ведомо. Стога суть тоже свидетели, немые, однако говорят, не пишут, да летописцы! Вот тебе и загадка родилась!

На огородах близ реки гнули спины многие кснятинцы, занимаясь поливкой. Высоко речная вода пропитывает землю, но коротки корешки у капусты, репы, моркови, у прочей огородины. Заезжая на телегах в реку, кснятинцы возили воду. А на своем польце кто как приспособился. Одни растаскивали ведрами, другие выпускали воду по канавкам, и, остановившись у гряд, вода сама себе ход находила.

Первым издали боярин Стрига здоровался со своими, получая радушные ответы. Две женщины, выбежав на дорожку, которой должны были пройти всадники, еще издали кричали:

– Боярин, а боярин! Говорят, половец тебя попятнал!

Вторая молча спешила вслед первой.

Как все молодые женщины, обе, несмотря на жару, закрыли и лица платками так, что виднелись лишь глаза. Страдай не страдай, красоту оберегай. Остановив боярского коня за удила, первая с участием спросила:

– Не больно?

Сшитый лекарями разрез сегодня слегка воспалился. Пустяк, три-четыре пальца длиной, покрытый темной мазью от пыли, от мух, рубец менял лицо боярина.

– Не привыкать стать, – с удальством, не гасимым возрастом у иных, отвечал боярин. – Живая кость мясом обрастет, красавицы. Есть не мешает, говорить не препятствует.

– А она-то! – кивнула женщина на свою подругу. – В слезы! Посекли-де нашего, порезали. Увидела – глазам не поверила. Говорит, сгоряча он, а за ночь разболеется.

Обе открыли лица, свежие, белые, удивительные для глаза после огрубевших от солнца мужских лиц.

– Что ж, боярин, рада я, – сказала вторая женщина. – Хранит тебя горячая Елены молитва…

Женщины отошли, давая дорогу всадникам.

– Хороши как, – сказал Симон. – Та, скромная, особо хороша лицом. В Переяславле и то была б ей цена. Стало быть, здесь…

Но боярин перебил:

– Сестры они, и за братьями замужем. Люди хорошие, здесь недавно живут, четвертый год, – сухо сказал он. – Ты на другое взгляни! – И боярин указал на правильный, длинный кусок поля, заросший сорняком. – Не один мы уже проехали такой. Видишь? – боярин указывал. – Там, там. Еще гряды видны, а вместо огородины соры землю сосут.