В январе 1930 года Лавкрафт написал цикл сонетов на сверхъестественные темы. Он сочинил тридцать три стихотворения примерно за неделю. «Виэрд Тэйлз» купил десять из них за тридцать пять долларов, еще пять приобрел «Провиденс Джорнал». Остальные были опубликованы в любительских журналах.

Лавкрафта (который справедливо называл себя «по существу прозаиком») в поэзии значительно превзошли Роберт Э. Говард, Август Дерлет и Кларк Эштон Смит. Однако этот цикл сонетов был настоящим достижением. Я привел части этих сонетов в качестве эпиграфов к Главам III, XII, XIII и XIV. Вот еще один, «Колокола», в полном виде:

Лавкрафт назвал этот цикл «Грибки с Юггота» – по названию вымышленной планеты за Нептуном в рассказах Мифа Ктулху. Когда в 1930 году был открыт Плутон, Лавкрафт напомнил своим друзьям, что в известном смысле он это предсказал.

«Грибки с Юггота» продемонстрировали, что Лавкрафт, несомненно, обладал некоторым поэтическим талантом. Но в поэзии, как и во многом другом в своей жизни, он выбрал неверное направление и осознал свою ошибку слишком поздно. После «Грибков» он уже мало обращался к поэзии.

Переписка Лавкрафта разрослась больше, чем когда бы то ни было. Одним из его корреспондентов была старая леди из Бостона, утверждавшая, что ведет род от Мэри Эсти, повешенной за колдовство в Салеме в 1692 году. Обрадованный Лавкрафт надеялся узнать у нее какие-нибудь предания, которые смог бы использовать в своих произведениях. Но его потомок ведьмы оказалась сумасбродной выдумщицей, заявлявшей, что обладает даром предвидения, и желавшей знать, где находятся Данвич и Аркхэм, поскольку она не могла найти их на картах.

В августе 1930 года Лавкрафт начал переписываться с другим автором «Виэрд Тэйлз» – Робертом Эрвином Говардом (1906–1936). Лавкрафт, Говард и Кларк Эштон Смит, хоть никогда и не встречались, стали «тремя мушкетерами» «Виэрд Тэйлз», постоянно сотрудничая с журналом и непрестанно переписываясь.

Почти всю свою жизнь Говард провел в Кросс-Плейнсе, что в центральном Техасе. Он был единственным ребенком пограничного врача. Будучи болезненным и подвергаясь нападкам сверстников в детстве, интенсивными тренировками он укрепил свое тело до двухсотфунтовой[461] массы мышц, став совершенным боксером, наездником и фанатичным спортсменом. У него был замкнутый, раздражительный отец и (как у Лавкрафта) чудовище-мать – чрезмерно любящая, собственническая женщина, препятствовавшая его естественному интересу к девушкам.

Ненасытный читатель и плодовитый, многогранный писатель, Говард был и неплохим поэтом. Его красочные, звонкие стихотворения, если и не такие выдающиеся, как у Смита, гораздо более интересны, нежели большинство Лавкрафта, из-за нехватки денег Говард не учился в колледже. Сначала он перебивался случайной работой вроде продавца прохладительных напитков и землемера, затем окунулся в писательство с полной внештатной занятостью. После нескольких лет (1926–1929) скудных заработков и множества отказов его дела пошли в гору. Он был единственным настоящим профессиональным писателем из трех, поскольку Смит считал себя главным образом поэтом, а Лавкрафт – «призрачным автором». За свою короткую жизнь он написал больше прозы, чем Смит и Лавкрафт вместе взятые. Его почти две сотни рассказов относились к жанрам фэнтези, научной фантастики, вестерна, восточных приключений, а также к спортивной и исторической тематике.

На протяжении семи лет Лавкрафт и Говард поддерживали обширную переписку. Они спорили о человеческих расах, миграциях племен, взлетах и падениях цивилизаций. Говард был ирландского происхождения, и потому был сторонником ирландцев, в то время как Лавкрафт – англичан. Порой они обменивались и колкостями.

Когда Говард обмолвился, что хотел бы родиться варваром или на фронтире, Лавкрафт обвинил его в романтизме, сентиментальности, наивности и в том, что он является «врагом человечества». Говард парировал, что лавкрафтовская идеализация восемнадцатого века такая же романтическая и наивная. Лавкрафт обвинил Говарда в превозношении физической стороны жизни над интеллектуальной; Говард ответил, что он лишь придерживается гармоничных взглядов – соревнования и тренировки ему так же необходимы, как и Лавкрафту увлечение стариной. Когда Лавкрафт похвалил Муссолини и фашизм, Говард, для которого личная свобода была важнейшим политическим принципом, осудил Муссолини (тогда бомбившего и травившего газом эфиопов) как мясника, а фашизм – как тиранию, рабство и прикрытие для финансовой олигархии.

В этих спорах доводы Говарда были поубедительнее, чем у Лавкрафта. Он, судя по всему, намного превосходил Лавкрафта сердечностью, широтой взглядов, уравновешенностью, житейской мудростью и здравым смыслом. Его роковая слабость обнаружилась лишь позже.

Главным художественным творением Говарда была Гиборейская эпоха из цикла рассказов о Конане. Это вымышленная доисторическая эпоха, давности примерно двенадцать тысяч лет, между гибелью Атлантиды и началом засвидетельствованной истории. Конан-киммериец – огромный варвар-авантюрист, совмещающий в себе качества Геракла, Синдбада и Джеймса Бонда.

Говард, разрабатывая рассказы о Конане, которых он сочинил более двух десятков, написал очерк «Гиборейская эпоха». В нем была изложена псевдоистория мира Конана, хотя Говард утверждал, что это отнюдь не серьезная теория о доисторическом периоде человечества. Он наделял свои королевства и персонажей именами из античной, восточной, древнескандинавской и некоторых других историй и мифологий – такими как Дион, Валерия, Тот-Амон, Асгард и Туран.

Где-то в конце сентября 1935 года Говард отослал Лавкрафту экземпляр «Гиборейской эпохи» и попросил по прочтении переслать его своему почитателю Дональду А. Уоллхейму. Лавкрафт отправил рукопись с сопроводительным письмом:

«Уважаемый Уоллхейм!

Здесь то, что Боб с Двумя Пистолетами просил меня переслать вам для „Фантаграф“, – я весьма надеюсь, что вы сможете это использовать. Это действительно замечательное произведение – из всех, кого я знаю, у Говарда самое великолепное чувство драмы Истории. Он обладает панорамным видением, включающим эволюцию и взаимодействие рас и народов за продолжительные периоды времени, которое приводит в такое же сильное волнение, какое (даже еще большее) вызывают вещи вроде „Последних и первых людей“ Стэплдона.