Со скорбью в голосе пастор рассказал Феликсу об убийстве Магдалены.

— Я понял так, что она пришла убедить подругу присоединиться к вашим певцам. Возможно, вам будет отрадно узнать, что она наконец добилась своего. Они собирались прийти вместе сегодня утром.

Феликс молчал, окаменев от этой новости. Невозможно было представить, что Магдалена мертва, что она больше не будет перебегать от группы к группе во время репетиций, язвительная и вызывающая в своей яркой одежде. Бедная Магдалена Клапп, её странствия наконец закончились на этом пустыре в снежную ночь. Ей угрожали, её избили, однако она вернулась, несмотря на свой страх, чтобы ещё раз поговорить с Ольгой и привести её на ферму, чтобы отвести от него злые слухи, дать ему небольшую передышку.

— Кто мог сделать это? — вымолвил он наконец.

Пастор горестно покачал головой:

— Сегодня утром я видел самую подлую и трусливую низость, запредельную в злой гордыне.

Затем он описал сцену в тюрьме, свидетелем которой был перед приездом на ферму. Убийца Магдалены, стуча зубами и с расширенными от страха глазами, признавался в своём преступлении, выдавая план Крюгера, выкрикивая имена сообщников в мстительной ярости. А спустя некоторое время была сцена ещё более душераздирающая, когда он с мэром и начальником полиции вошёл в кабинет Крюгера и наблюдал за крушением человека, который считал себя столь могущественным.

— Это было ужасно, — произнёс Хаген всё ещё дрожащим голосом. — Но Магдалена Клапп умерла не напрасно, герр директор. Её смерть открыла мне глаза и привела людей в чувство. Подобно мне самому, люди наконец увидели правду и поняли значение дела, из-за которого вы так много выстрадали и за которое она умерла. Я со своей стороны хочу сделать всё, что в моих силах, чтобы помочь вам. Святой Томас открыт для вас, герр Мендельсон. Его орган и хор в вашем распоряжении. Я также постараюсь привезти вам другие хоры из близлежащих городов.

Феликс взглянул на него, не смея верить своим ушам. Его мечта осуществилась. Сотни профессиональных певцов готовы оживить «Страсти». Орган, на котором играл сам Иоганн Себастьян Бах... Это было слишком грандиозно, слишком прекрасно. Как банкет для голодного человека...

Но всё пришло слишком поздно. До Вербного воскресенья оставалось только шесть недель. Задача была слишком большой, а времени — слишком мало. Если бы он был посильнее и поспокойнее, это ещё можно было бы сделать. Долго накапливаемая усталость в конце концов одолела его, наваливаясь волнами смертельной апатии и постоянными жестокими головными болями. Он был измучен душой и телом и хотел только уснуть — уснуть и забыться. Подобно Моисею, он умрёт при виде Земли Обетованной. Кто-то другой исполнит «Страсти», принесёт бессмертную музыку в мир.

И потом, была ещё Сесиль. Она тоже достигла предела. Он не имел права просить её о новой жертве. Ей тоже нужен отдых...

Феликс печально посмотрел на пастора:

— Некоторые чудеса приходят слишком поздно.

— Я понимаю.

Спустя несколько минут Феликс проводил его к карете. Затем медленно, погрузившись в размышления, вернулся в дом.

Он вошёл в спальню и, едва открыв дверь, понял, что ему не следовало входить. Доска в дубовом полу скрипнула под его ногой, и Сесиль сразу проснулась:

— Что случилось, Феликс?

Её голос был напряжённым, тревожным — голос человека, который утратил веру в жизнь и ожидает только плохих новостей. Она поднялась на локтях, зажав в одной руке простыню и глядя на него широко открытыми глазами.

— Ничего, дорогая, — пробормотал он. — Я пришёл просто...

— Но что-то случилось. Я вижу это по твоему лицу. В чём дело? Пожалуйста, скажи мне.

Как он мог сообщить о том, что кого-то убили? Он присел на краешек кровати, мягко оторвал её пальцы от простыни и привлёк к себе:

— Ты даже не пожелала мне доброго утра. Что это за жена?

Жалкая попытка Феликса пошутить не обманула её. Она слишком хорошо его знала. У него шутка начиналась с глаз, которые начинали озорно искриться. А сейчас его взгляд был тяжёлым и тусклым.

— Доброе утро, милый, — отозвалась Сесиль, целуя его. — Я не слышала, как ты встал.

— Я не мог уснуть, поэтому решил, что лучше встать.

Она прильнула к его груди:

— Скоро ты будешь хорошо спать. Как только мы уедем отсюда. — И добавила с плохо сдерживаемым беспокойством: — Когда мы уедем? — Она расценила его молчание как обдумывание её вопроса. — Я могу собраться очень быстро. Ты не думаешь, что мы могли бы уехать завтра? Давай поедем в Италию. В Швейцарии сейчас слишком холодно. Знаешь, в то место, о котором ты говорил, где лимонные деревья растут на вершине скалы...

— Сорренто, — подсказал он, не глядя на неё.

— Мы поедем туда. Снимем дом с садом, чтобы дети могли играть, а мы — весь день греться на солнышке. Там есть пляж?

— О да, прекрасный.

— Замечательно. Мы будем целый день лежать на пляже, а иногда я позволю тебе порыбачить в маленькой лодочке. И если ты упомянешь о «Страстях» или напишешь хоть одну ноту, даже маленькую ноточку, я застрелю тебя. — Феликс не ответил, и Сесиль отстранилась, глядя на него со смесью боли и раздражения. — Ты ведь не передумал в отношении «Страстей», правда?.. Мы уедем, да? Я не хочу, чтобы ты оставался здесь.

В её голос закрались панические нотки, и он знал, что она думает о том вечере в Лейпциге, о гримасничающих лицах в окне кареты.

— Я знаю, что с тобой что-нибудь случится, если мы останемся здесь, — продолжала она. — Уверена в этом. Ты заболеешь, а я не хочу, чтобы ты заболел. — Её глаза впивались в его лицо, умоляя, но и требуя. — Я хочу, чтобы ты поправился, хорошо отдохнул. Тогда, — солгала она, чтобы рассеять его сомнения, — через несколько месяцев, когда ты поправишься, мы исполним «Страсти».

Она замолчала, увидев, что он не слушает.

— В чём дело, Феликс? — вскричала Сесиль, охваченная страхом. — Я знаю, что-то случилось. Что?

— Произошёл несчастный случай.

— С кем?.. Где?.. Скажи же, скажи!

Он чувствовал её ногти через бархат своего сюртука.

— Магдалена... Её...

Давление пальцев Сесиль ослабло. Она ждала с открытым ртом, затаив дыхание.

— Её убили, — выдавил он, злясь на себя за собственную неловкость.

Сесиль охнула и прижалась к нему в порыве смертельного страха, смешанного с каким-то смутным, постыдным облегчением, что убили Магдалену, а не его.

Она не задавала вопросов, не сделала никаких комментариев. Он не знал, следует ли ему продолжать или нет, и ничего не сказал, уставившись в пол и обняв её за плечи.

Долгое время они молчали. Затем она тихо спросила:

— Кто тебе сказал?