какого-то помощника бальи[408] одного городка в трех милях отсюда. Моя двоюродная сестра пришла за мной позвать посмотреть ее; но после часу разговора с нею в доме помянутой сестры, куда она пришла, она удалилась, и тогда мне сказали, что это — моя невеста, на что я спокойно ответил, что она мне не нравится. И не потому, что она была недостаточно красива и богата, но потому, что все красавицы казались мне дурнушками в сравнении с моей дорогой мадемуазель дю Ли, которая одна занимала все мои мысли. У меня был дядя, брат моей матери, судейский человек, которого я очень боялся. Он, придя однажды вечером к нам домой и узнав, что я осмелился выказать пренебрежение к этой девице, сказал мне, что я должен решиться поехать к ней в ближайший праздник пасхи и что многие лица, которые стоят больше, чем я, почли бы для себя за честь этот союз. Я не ответил ни «да», ни «нет»; но в наступивший праздник должен был туда пойти с моей двоюродной сестрой, лекаршей и ее сыном. Нас очень хорошо приняли и угощали целых три дня. Нас водили по всем имениям помощника судьи, и всюду там справляли праздник. Мы были также в большом местечке в миле от их дома, у местного священника, брата матери этой девушки, который весьма любезно нас встретил. Наконец мы вернулись, такими же, как и пошли, то есть, что касается меня, то я — столь же мало влюбленным, как и прежде. Однако было решено через две недели окончательно объявить о нашей свадьбе.

Когда истек срок, я пошел туда с тремя моими двоюродными сестрами, двумя адвокатами и прокурором местного суда; но, по счастью, не было ничего заключено, и дело было отложено до праздников следующего месяца — мая. Но пословица справедлива: человек предполагает, а бог располагает: мать моя слегла от болезни за несколько дней перед упомянутыми праздниками, а мой отец — спустя четыре дня; и та и другая болезнь окончилась смертью. Мать моя умерла во вторник, а мой отец — в четверг на той же неделе, и, наконец, я тоже сильно заболел, но вставал, чтобы навещать своего строгого дядю, который тоже был сильно болен и умер две недели спустя. Через некоторое время после этого мне опять стали говорить о той же дочери помощника судьи, которую я смотрел; но я не хотел об этом и слышать, потому что у меня кроме не было родственников, которые мне могли бы приказывать; к тому же, мое сердце было в том парке, где я обычно гулял, и чаще в воображении.

Однажды утром, когда я не думал, что кто-нибудь в доме господина дю Френя встал уже, я проходил мимо и сильно удивился, когда услыхал мадемуазель дю Ли, которая пела на своем балконе ту старинную песню с припевом:

Ах, тот почему не со мной,

Кого я люблю всей душой?

А это побудило меня подойти к ней и сделать низкий поклон, который я сопровождал следующими словами: «Я желал бы от всего сердца, мадемуазель, чтобы вы были удовлетворены в том, о чем вы мечтаете, и я хотел бы способствовать вам в этом; это я сделал бы с таким же старанием, как если бы я всегда был вашим преданнейшим слугой». Она благосклонно приняла мое приветствие, но ничего мне не ответила, а продолжала петь, так изменив слова в припеве песни:

Ах, тот теперь уж со мной,

Кого я люблю всей душой!

Я не остановился на этом, потому что побывал уж немного на войне и при дворе, и, хотя поступок способен был смутить меня, я сказал ей:

Тогда лишь в это я поверю,

Когда откроете мне дверь.

Тотчас же она позвала своего маленького слугу, о котором я уже говорил, и велела ему открыть мне, что тот и сделал. Я вошел и был принят со всеми знаками благосклонности отцом, матерью и старшей сестрой, но лучше всего самой мадемуазель дю Ли. Мать спросила меня, почему я столь дичился и не посещал их так часто, как обычно, — ведь не мешает же этому траур по моим родителям, — и сказала, что должно забавляться, как и прежде; одним словом, что я всегда пользовался благосклонностью в их доме. Я отвечал, что недостоин еще этого, и потом говорил какие-то столь же бессвязные слова, как и те, что я вам говорю. Наконец все кончилось завтраком из молочных кушаний, какие в этих местах считаются хорошим угощением, как вы знаете.

— И какие не невкусны, — сказала Этуаль; — но продолжайте.

— Когда я стал прощаться, чтобы уходить, мать спросила меня, не соглашусь ли я сопровождать ее и ее дочерей к одному старому дворянину, их родственнику, который живет в двух милях отсюда. Я ей ответил, что она ошибается, когда просит меня, и что одного приказания было бы достаточно, чтобы доставить мне удовольствие. Поездка была решена на завтра. Мать села на небольшого мула, которого держали у них в дому, старшая дочь — на лошадь отца, а я посадил на круп своей лошади мою дорогую дю Ли. Я предоставляю вам догадываться о том, о чем мы беседовали в продолжение дороги, потому что уже не помню больше. Все, что я могу вам сказать, так это то, что я и дю Ли расстались сильно влюбленные. С тех пор мои визиты к ним сделались очень частыми, и это продолжалось все лето и всю осень. Если бы рассказать обо всем, что происходило, я бы вам сильно наскучил. Скажу только, что мы часто уединялись от людей и оставались одни в тени высоких деревьев, и всегда на берегу прекрасного маленького ручейка, протекавшего среди леса, где мы с удовольствием слушали щебетание птиц, которое согласовалось со сладким журчаньем воды, к чему мы присоединяли тысячу нежностей, какие мы говорили друг другу, и невинных ласк, какие мы оказывали друг другу. И там-то мы решились провести праздники.

Однажды, когда я занимался тем, что давил сидр на прессе в предместьи де ля Барр, примыкавшем к парку, дю Ли пришла ко мне. Сразу же я узнал, что у нее есть что-то на сердце, в чем и не ошибся: потому что, посмеявшись сначала над моим нарядом, она отвела меня в сторону и сказала,