Комедии продолжали все играть, и представления давали всякий день, к большому удовольствию зрителей, всегда изящных и многочисленных. Не было никакого беспорядка, потому что Раготен занимал ложу позади сцены; этим, однако, он не был доволен, так как ему не давали никаких ролей, на что он часто ворчал; но его обнадеживали, что придет время, и он будет играть. Он жаловался почти каждый день Ранкюну, которому сильно доверял, хотя то был самый подозрительный из всех людей. Но так как однажды он необычайно приставал к нему, то Ранкюн сказал ему:

— Господин Раготен, не досадуйте пока, потому что знайте — между адвокатской кафедрой и сценой большая разница: если не будешь очень смел, то легко спутаешься; а потом, читать стихи гораздо труднее, чем вы думаете: надо соблюдать разделение[388] периодов и не показывать, что это стихи, но произносить их, как будто бы это проза; и не надо читать нараспев и останавливаться посредине или в конце стихов, как это делают обыкновенно, что имеет весьма дурную прелесть; надо быть вполне уверенным и слово оживлять действием. Поверьте мне, подождите еще немного и, чтобы привыкнуть к театру, играйте в маске в фарсах: вы можете исполнять второго цанни.[389] У нас есть платье, какое вам подойдет (это было платье мальчика, который несколько раз играл роль персонажа по имени Годено); надо сказать об этом господину Дестену и мадемуазель Этуаль.

Это было сделано в тот же день, и было решено, что на следующий день Раготен сыграет эту роль. Ранкюн (который, как вы видели из первой части этого романа, пудрился в фарсах) научил его, что он должен говорить.

Сюжетом того, что они играли, была любовная интрига, которую Ранкюн сочинил, чтоб угодить Дестену. Приготовившись к представлению, Раготен появился на сцене, и Ранкюн спросил его в следующих словах: «Мальчик, мой маленький Годено, куда ты так спешишь?» Потом обратился ко всем (сначала взяв его рукою за подбородок и потрогав бороду): «Господа, я всегда думал, что то, что говорит Овидий[390] о превращении муравьев в пигмеев (с которыми воевали журавли), — басня; но теперь я изменил мнение, потому что, без сомнения, вот один из из них, или, еще лучше, тот воскресший человечек, для которого (лет семьсот-восемьсот назад) сочинена песенка, какую я хочу вам пропеть. Слушайте-ка:

Песня

Выдал батюшка меня[391]

За малого муженька —

Он не больше муравья.

Ох! это что же? что же? что же? что же?

Это что за человек,

Если, если он не человек, —

Такой малый муженек?

При каждом стихе он вертел и поворачивал бедного Раготена и ставил в позы, заставлявшие сильно смеяться всю компанию. Не будем приводить конца песни, как вещи лишней в нашем романе.

После того как Ранкюн окончил песню, он показал Раготена и сказал. «Вот воскресший», а сказав это, развязал шнурки, которыми была привязана маска, таким образом, что открыл его лицо, не без краски стыда и гнева вместе. Но тот сделал необходимость добродетелью и, чтобы отомстить, сказал Ранкюну, что он прямой невежа, потому что кончает (рифмует) все стихи своей песни на а, как «меня», «муженька», «муравья», и что это плохо произносится, потому что приходится говорить «меня-а» или «муравья-а».[392]

Но Ранкюн ответил ему:

— Это вы, сударь, большой невежа для маленького человека, так как вы не понимаете, что я говорю; эта песня так стара, что если составить перечень всех песен, какие сочинили во Франции с того времени, как стали сочинять песни, то моя будет вначале. К тому же вы не знаете, что это свойственно Нормандии, где сочинена эта песня, которая, кстати, не так плоха, как вы воображаете; потому что, хотя знаменитый савоец, господин де Вожла,[393] который реформировал французский язык, не дал соображений, как произносить эти слова, и что хотя не в обычае одобрять их, — слова, из которых состоит песня, употребляются; так как то, что старее, то всегда и лучше, — моя песня и должна еще распеваться, хоть она и самая старая. Я вас спрашиваю, господин Раготен, почему это говорят: «он сел на лошадь и встал с постели», а не говорят: «он слел с лошади или он лёл на постель», но: «он слез и он лег»? И, следовательно, можно бы говорить: «он сез на лошадь и он встаг с постели», а также и все подобные слова.[394]

Когда Раготен хотел ответить, на сцену вошел Дестен и стал жаловаться на медлительность своего слуги Ранкюна. Но, увидев, что они спорят с Раготеном, он спросил его о причине спора, о которой не мог никогда узнать, потому что они принялись говорить оба разом и так громко, что Дестен вышел из терпения и толкнул Раготена на Ранкюна, а тот оттолкнул его назад, и таким образом его долго перебрасывали из одного конца сцены в другой, пока Раготен не упал на карачки и так не убежал за кулисы, из-за которых он вышел. Все зрители поднялись, чтобы видеть их шутку, и сошли со своих мест, заявляя комедиантам, что эта выходка стоит больше, чем их фарс, какого, однако, они не могли окончить, потому что барышни и другие актеры, смотревшие на них из-за кулис, смеялись так сильно, что были не в состоянии этого сделать.

Несмотря на эту выходку, Раготен непрестанно надоедал Ранкюну привести его в милость у Этуаль и поэтому часто давал ему угощения, что совсем не было противно Ранкюну, который постоянно водил за нос человечка. Но так как он был поражен той же стрелой, то не осмеливался сказать этой красавице ни о себе, ни о Раготене, который однажды так пристал к нему, что он должен был сказать:

— Господин Раготен, эта звезда, без сомнения, — одна из тех на небе, которых астрологи называют бродячими, потому что, как только я начну говорить о вашей страсти, она уходит не отвечая. Да и как она ответит мне, если она не слушает меня? Но я думаю, что открыл причину, почему к ней и подступить трудно; это вас удивит, но надо приготовиться ко всякому исходу. Этот господин Дестен, которого она называет братом, совсем ей не брат: я застал их несколько дней тому назад в таких ласках, какие не подходят брату и сестре, — а это и