Неготовность европейских военных усвоить новые способы ведения боевых действий можно отчасти объяснить бюрократической инерцией: изменение тактических наставлений и методов обучения требует много времени и решимости. Та самая сплоченность, которой требует армия от офицерского корпуса, приводит к возникновению умонастроения, для которого готовность поддержать своих ценится выше, чем оригинальность мышления и даже преданность общей цели. Кроме того, тогда, как и теперь, от военных ждут, что они будут «решать проблемы» и «достигать результатов» – соответственно их и готовят. Психологически проще подходить к этому с точки зрения активного действия, инициативы и контроля над ситуацией, что на войне означает предпочтение, отдаваемое наступлению – как средству решительного достижения цели. Россия до 1912 г. готовилась к оборонительной войне против Германии и/или Австро-Венгрии, и при этом военачальники докладывали с мест о том, как сложно в таких условиях составить четкий план действий[870]. В наступлении также было больше доблести и славы. Считалось, что пребывание на укрепленных позициях или в крепостях выдает недостаток предприимчивости, если не трусость обороняющихся. В 1914 г. один английский генерал-майор заметил: «Положение обороняющегося в принципе неприемлемо для британца, и потому мы обучаемся обороне мало или не обучаемся ей вовсе»[871].

И все же не следует полагать, что упрямая приверженность наступлению любой ценой была в предвоенные годы характерна только для армейской среды. В настоящем и прошлом мы увидим множество примеров поразительной способности людей отмахиваться от фактов, не вписывающихся в их устоявшиеся теории, преуменьшать эти факты и даже игнорировать их. Явление, которое некоторые историки назвали «культом наступления», возможно, потому и укоренилось в сознании европейских, американских и японских военных, что им было неприятно и трудно осознать новый характер войны – войны с огромными потерями, взаимным истощением и отсутствием победителя.

Будущий главнокомандующий союзных войск Фердинанд Фош – еще в бытность свою преподавателем французской Академии Генерального штаба – утверждал, что два батальона атакующих выпустят на 10 тыс. больше пуль, чем один батальон обороняющихся, что и приведет к успеху[872]. Достижения современной техники и преимущества оборонительных позиций предполагалось преодолевать за счет подавляющего численного превосходства наступающих. При этом, однако, считалось, что дух бойцов имеет большее значение, чем их количество: подготовка солдат и их патриотические мотивы должны были подтолкнуть их в атаку и навстречу возможной гибели. Солдаты, как и их командиры, должны научиться принимать тяжелые потери, не теряя воли к борьбе. В частности, обучение бойцов штыковому бою считалось важным именно потому, что должно было наполнить их желанием атаковать[873]. С похожими целями использовалась и красочная униформа: «Красные брюки – это Франция!» – возразил бывший военный министр Этьен своему преемнику Мессими, когда тот предложил отказаться от этой традиционной детали мундира и переодеть французских солдат в защитные цвета[874].

Сила характера, решимость, боевой дух – все это считалось перед войной ключом к успеху наступления. Придавая такое значение психологическому фактору, военная мысль шла в ногу с общим интеллектуальным движением тогдашней Европы. Например, труды Ницше и Бергсона пробудили в обществе интерес к потенциалу человеческой воли. В 1906 г. полковник Луи Гранмезон издал хорошо известный учебник тактики пехоты. Гранмезон был тогда одним из ведущих французских военных теоретиков и заявлял: «Справедливо указывают, что психологические факторы имеют первостепенное значение в бою. Но это еще не все – говоря более точно, никаких других факторов на войне просто не существует. Вооружение и маневры воздействуют на ход борьбы лишь косвенно, провоцируя те или иные душевные движения людей… решение всех военных вопросов зависит от человеческого сердца»[875].

Наступательная война также рассматривалась в качестве средства преодолеть общественный раскол в борьбе за общее благо и общее дело. Для французской армии это было особенно важно – на ней тяжело сказалось «дело Дрейфуса», и дух солдат и офицеров был сильно подорван. Заняв пост командующего в 1911 г., Жозеф Жоффр заявил, что «оборонительный» образ мысли лишил французскую армию понимания цели ее существования: «Моей безотлагательной обязанностью было создание единой доктрины, которая сплотила бы солдат и офицеров, превратив их в инструмент, пригодный для правильного ведения военных действий»[876]. Насаждаемые в армии и военизированных организациях гражданского общества (например, в молодежных движениях) идеалы самопожертвования дополнительно усиливали общий интерес к наступлению. Тут затрагивался и вопрос преодоления недостатков современного общества. Многие, особенно из числа представителей старых господствующих классов, видели в наступлении средство обратить вспять то, что они считали расовой деградацией и ослаблением общественных устоев. Доля выходцев из этих классов в офицерском корпусе снижалась, но они все еще были влиятельной группой и полагали, что наступательная война позволит вернуться к идеалам лучшего общества, господствовавшим среди них самих. Сэр Гарнет Вулсли, прославленный офицер Викторианской эпохи и выходец из англо-ирландского мелкого дворянства – класса, ценности которого во многом походили на те, что имелись у германских юнкеров, – был сторонником введения в Англии всеобщей воинской обязанности, называя ее «бодрящим противоядием» против насаждаемой современным обществом слабости: «Военная подготовка поддерживает здоровье и крепость мужчин в стране и спасает их от вырождения, служа тем благородную службу цивилизации»[877]. Когда германское общество высмеивало конфуз, постигший армию кайзера по вине поддельного «капитана из Кёпеника», Хуго фон Фрайтаг-Лорингофен, ведущий военный теоретик и преподаватель военного искусства, с отвращением написал, что эти насмешки – «плод чистого эгоизма и привычки к комфортной и сытой жизни». Смерть в бою, по его мнению, являлась «величайшей наградой жизни», – во множестве своих работ по военной тематике он описывал германских солдат прошлого, смело марширующих навстречу вражескому огню[878].

Когда европейская военная мысль пыталась представить себе характер будущей войны, она подходила к вопросу с точки зрения решающих сражений, в которых будут уничтожены главные силы противника. Вдохновлялись при этом победами прошлых времен. Гренер как-то сказал своему другу-военному: «Офицерский корпус сформировал свои взгляды, изучая войны Наполеона и Мольтке, и видит войну как стремительное движении армии по вражеской территории – при этом закончить ее можно несколькими могучими ударами, а затем навязать беззащитному врагу свои условия мира»[879]. В Германии воспоминания о великой победе под Седаном были еще свежи и влияли на ход мыслей немецких офицеров, точно так же, как воспоминания о победе в Цусимском проливе воздействовали на японских адмиралов до и даже во время Второй мировой войны. Победы должны быть полными и приводить не к переговорам, а к безоговорочной капитуляции полностью разбитого противника. Рассуждая на тактическом уровне, теоретики по-прежнему полагали, что кавалерия будет играть ключевую роль в сражении – как во времена Наполеона, который бросал ее в атаку, когда строй вражеской пехоты начинал колебаться. Война в Южной Африке указала на другой возможный способ применения кавалерии – как своего рода конной пехоты, способной обходить неприятельские фланги, – однако европейские офицеры не желали, чтобы их использовали как «американских налетчиков». Британский кавалерийский устав 1907 г. гласил: «Надлежит придерживаться принципа, что винтовка при нынешней ее эффективности не может сравниться с воздействием, которое производят скорость коня, моральное воздействие натиска и страх перед холодной сталью»[880]. Также обсуждалась возможность разведения более сильных и быстрых пород лошадей, которые могли бы стремительнее преодолевать зону обстрела.