– Если бы пруссаки нас арестовали, что бы они с нами сделали?

– Если бы это не было подготовлено заранее, то, не зная, что с нами делать, они бы нас убили. Надо, следовательно, защищаться до последней крайности. У нас могут быть хорошие шансы: нас четверо.

– Ну, хорошо, но если вас возьмут живым, то что с вами сделают, г-н герцог Виченцский? – шутливым тоном спросил император.

– Если меня захватят, то это будет из-за моего секретаря; мне придется тогда плохо.

– Если нас арестуют, – с живостью сказал император, – то нас сделают военнопленными, как Франциска I. Пруссия заставит вернуть ей ее миллионы и потребует вдобавок еще новые миллионы.

– Если бы они отважились на эту попытку, то мы не отделались бы так дешево, государь!

– Думаю, что вы правы. Они слишком боятся меня; они захотят держать меня в заточении!

– Это весьма вероятно.

– А боясь моего бегства или грозных репрессалий со стороны Франции с целью меня освободить, пруссаки выдали бы меня англичанам.

– Возможно!

– Вы только представьте себе, Коленкур, какая бы физиономия была у вас в железной клетке на площади в Лондоне?

– Если бы я тем самым разделял вашу участь, государь, то я бы не жаловался!

– Речь идет не о том, чтобы жаловаться, а о том, что может случиться в близком будущем, и о той физиономии, которую вы корчили бы в этой клетке, запертый там, как несчастный негр, которого обрекли на съедение мухам и обмазали для этого медом, – сказал император, надрываясь от хохота.

В течение четверти часа он хохотал над этой шутовской мыслью, представляя себе такую физиономию в клетке.

Я никогда не видел, чтобы император смеялся так от всего сердца; его веселость заразила меня, и мы долго не в состоянии были произнести хоть какое-нибудь слово, которое не давало бы нового повода для нашего веселья. Император высказал весьма успокоительные соображения о том, что об его отъезде еще не могут знать, а тем более не могут знать о состоянии, в котором находится армия; пруссаки, помня, что их войска находятся среди наших, и учитывая предполагаемую силу нашей армии, не посмеют ничего предпринять против него, даже если они осведомлены о нашей поездке.

– Но тайное убийство или какая-нибудь ловушка – вещь легко возможная, – сказал император, проявляя живейшее желание поскорее миновать Пруссию, которая наводила его на столь забавные и одновременно на столь серьезные размышления.

Эта мысль беспокоила его до такой степени, что он спросил меня, в порядке ли наши пистолеты, и проверил, находятся ли его пистолеты у него под рукой. Я осмотрел их в Познани, и мы были вполне готовы хорошенько угостить первого же, кто сунулся бы к нам. Любопытных, которые приблизились бы в эту ночь к нашим дверцам, ожидало плохое развлечение.

Наш разговор был прерван прибытием на перекладной пункт. Император не хотел, чтобы курьер выезжал из Глогау раньше чем за час до нас; так как курьер ехал медленнее нас, то он опередил нас лишь на очень короткое время. Лошади не были готовы. Император не знал, что думать об этой задержке. Он привык к тому, что к его услугам всегда весь мир, и не мог понять, что на приготовление лошадей можно потратить более получаса, то есть более того времени, на которое курьер опередил нас. Это был прусский перекладной пункт, и то, что я приписывал обычной медлительности прусских станционных смотрителей, казалось императору чем-то преднамеренным. Я отправился лично удостовериться в причинах задержки, но не мог расшевелить невозмутимо равнодушного смотрителя и его почтальонов, которые по своему обыкновению запрягали лошадей с максимальной медленностью, чтобы дать им время покормиться. Я все время ходил от конюшни к саням императора и обратно. Император сильно страдал от холода. Чтобы набраться терпения, он попросил меня достать ему чаю, который можно найти на всех почтовых станциях Германии. Две чашки чая немного согрели его, но не уменьшили его нетерпения, которое росло с каждой секундой. Он спросил меня, прибыл ли за нами наш эскорт. Из шести жандармов, взятых нами в Глогау, оставалось только два, которые стояли на запятках саней и наполовину замерзли. Наконец, после часа ожидания мы вновь отправились в путь.

Эта ночь была одной из самых тяжких, какие нам пришлось провести. Из-за перемены экипажа мы просто замерзли. Что касается меня, то я не отогревался уже в течение 36 часов.

– А я уже думал, – шутливо сказал император, когда мы тронулись в путь, – что сейчас начнется первый акт сцены в клетке. Каким образом можно потратить два часа на запряжку 4 или 6 лошадей, стоящих в конюшне?

Нам везло на неприятности. Наши сани сломались, и это замедлило наше передвижение. Мы все же доехали до Бунцлау, где нам пришлось остановиться для починки саней. Мы воспользовались этой задержкой, чтобы позавтракать. Император беседовал с хозяином постоялого двора, немцем. Я служил ему переводчиком. Он спрашивал хозяина о положении страны, о налогах, об администрации, о том, что он думает по поводу войны. Хозяин, принимая нас за простых путешественников, давал наивные ответы на все вопросы. Чем менее его ответы способны были доставить удовольствие императору, тем настойчивее он задавал свои вопросы и часто говорил мне с улыбкой:

– Он прав; у него больше здравого смысла, чем у многих людей, стоящих во главе управления; он не придворный льстец.

Добродушие и искренность хозяина постоялого двора развлекали императора. Потом он уступил настояниям торговки стеклянными побрякушками, которая насильно проникла в отведенное ему помещение. Императора сильно позабавило доверие этой женщины, которая, не зная нас, была готова сбыть ему все свои запасы даже без денег, причем мы не могли понять, на чем было основано ее доверие. Он накупил ожерелий, колец и т. д., а потом сказал мне:

– Я привезу это Марии-Луизе на память о моем путешествии. Будет справедливо, Коленкур, если мы с вами поделимся. Надо, чтобы вы тоже преподнесли кое-что из этого предмету вашей страсти.

Никому еще не приходилось так долго находиться с глазу на глаз со своим государем. Это путешествие будет историческим воспоминанием в вашей семье. Император никогда не забудет ваших забот.

Он был так добр, что отдал мне половину своих покупок, поручив мне упаковать вторую половину для императрицы. Затем он бросился на дрянную кровать, сказав, чтобы я разбудил его, когда сани будут готовы. Пока император отдыхал, я торопил починку саней и занимался продолжением своих записей за время после Познани.

Все рассуждения императора доказывали, что он по-прежнему очень озабочен положением армии, но упорно продолжает думать, что виленские склады вновь собрали ее в единое целое. Его мнение не изменилось, и он соответственным образом строил все свои планы и отдавал свои распоряжения.

– Дурное впечатление от наших бедствий, – сказал император, – будет нейтрализовано моим приездом в Париж.

Под влиянием этих утешительных размышлений мы ехали в довольно веселом настроении. Чем больше мы приближались к Франции, на которой сосредоточивались все упования императора, тем менее озабоченным он казался.