Флэю повезло – расчеты, построенные на немногословности Графини, оказались верны, она не сообщила о его изгнании ни единой душе, даром что причина изгнания по-прежнему отзывалась жгучей болью в ее необъятной груди.

Отсюда проистекало и неведение Свелтера, уже перевалившегося, точно груда холодной овсянки, на несколько шагов по скудно освещенному коридору лорда Сепулькревия, относительно того, что он приближается к темноте – ибо прямо под дверью Графа лежала непроглядная тень, – в которой нет никакого Флэя. Слева вверху буря распахнула окно, усеяв пол осколками стекла, тускло блестевшими у лестницы в свете свечи.

Господин Флэй, несмотря на почти невыносимое напряжение, почувствовал укол иронического удовлетворения, когда, поднявшись по второй лестнице, увидел спину врага, колыхавшуюся в темноте, якобы подбираясь к тому, кто на деле преследовал его самого.

В шедшем от лестницы проходе имелась неглубокая ниша – господин Флэй достиг ее в два шага. Отсюда он мог вглядываться в простиравшийся налево мрак. Бессмысленно было следовать за врагом к двери хозяина. Нужно подождать его возвращения. Как сможет повар нацелить удар в такой темноте? Ему придется тыкать перед собой секачом, пока тот не уткнется в доски двери. Затем осторожный шаг назад. Затем он занесет над головой свое здоровенное оружие и червь, извивающийся от блаженства в его мозгу, заставит его опустить двуручный секач, как нож гильотины – огромное лезвие с до визга наточенной кромкой. И по мере того, как эта картина высвечивалась в темной голове господина Флэя, враг его совершал именно такие движения. А едва только Флэй представил себе падение секача – тот упал.

Доска под ногой господина Флэя вздыбилась, деревянная зыбь пробежала из одного конца коридора в другой и там разбилась о штукатурный утес. Как ни странно, но лишь по трепету досок под ногами господин Флэй и понял, что повар нанес удар, ибо в тот же самый миг раскат грома заглушил все прочие звуки.

Свелтер обрушил холодное лезвие с наслаждением столь сгущенным, что мучительное счастье достижения цели на какое-то время притупило его разум, и лишь когда он попытался вытянуть застрявшее непонятно в чем стальное орудие, в голове его забрезжило чувство неладности происшедшего. Он ожидал, конечно, что лезвие пройдет сквозь того, кто «распростерт» перед ним (при всей костлявости оного), как сквозь масло, – но не с такой же легкостью – не с такой плавной легкостью. Или он заострил двуручный секач настолько, что тот приобрел способность порождать ощущение новое, в данном случае – убийства, совершаемого, так сказать, незаметно для себя самого, – подобное тому, какое создает, гуляя по высокой траве, гибельная коса? Он не стал пинать врага, надежности ради, ногой, поскольку ему и в голову не пришло, что тот, кто ночь за ночью лежал здесь вот уже больше двенадцати лет, может обретаться где-то еще. К тому же, пинки могли разбудить долговязого кощея. Но что же пошло не так? Миг оргазма, которого он ждал так долго, миновал. Секач застрял. Быть может, завязнул в ребрах? Полуприсев, согнувшись, отчего горячие просторы его безволосой плоти пошли новыми складками, он, дюйм за дюймом, повел ладонями по рукояти секача. Пальцы неотвратимо сползали вниз, потребность нащупать мертвое тело наполняла их невыносимым зудом. Вообще говоря, он уже должен бы коснуться досок пола, хотя, с другой стороны, известно ведь, насколько обманчивым становится в полной темноте ощущение расстояния. И вот наконец он нащупал лезвие. Алчно скользнув ладонями по стальным бокам его, повар издал громкое угрожающее шипение, резко поворотил свою тушу назад, словно испугавшись, что враг стоит у него за спиной, и окинул взглядом весь коридор, до самого бледного света у лестницы. Вроде бы, никого. С минуту повар пристально вглядывался во мрак, потом вытер ладони о бока и, повернувшись к секачу, выдрал его из досок.

Несколько времени он простоял, ощупывая разочарованное оружие, и это позволило господину Флэю обдумать и сделать следующий ход, а именно отступить по коридору на несколько ярдов, – туда, где имелось еще более удобное для засады место, принявшее вид обвисшего гобелена. Пока он перебегал в темноте, лежащей вне светового круга, опять ударила молния и синеватый свет хлынул сквозь разбитое окно, так что Свелтер и Флэй в один и тот же миг ясно увидели друг друга. Синеватый этот свет уплощил обоих, обратив их в подобия картонных фигур, что, если говорить о поваре, возымело эффект необычайный. Некий обладатель весьма неприятного ума вырезал этот огромный кусок из окрашенного в цвет электрик листа бумаги размером в простыню. Те несколько мигов, что просуществовала молния, пальцы повара выглядели совершенно как синие колбасы, накрученные на рукоять секача.

Флэй, создававший не менее иллюзорное впечатление полного отсутствия объема, вызвал в душе господина Свелтера не столько страх, сколько свежий всплеск злобы. То, что ему пришлось затупить столь восхитительно наточенное лезвие о доски лишенного Флэя пола, и то, что сам этот Флэй, которому полагалось сейчас валяться, разделанным на два куска мяса, нагло стоит перед ним, целехонький, залитый подобием сценического света, стоит, как воплощенное порицание сделанной им ошибки, все это окончательно вывело повара из себя, так что из всех его пор брызнул отвратительный пот.

Едва они углядели друг друга, как вокруг снова сомкнулась тьма. Как будто занавес упал, знаменуя окончание первого акта. Все изменилось. Одного лишь умения таиться и прятаться было уже недостаточно. Ловкость и хитрость – вот что вышло на первый план, теперь им предстояло помериться умами. Каждый из врагов полагал, что инициатива и преимущество внезапности на его стороне, ныне же – во всяком случае, на несколько секунд – они стали равны.

С самого начала Флэй задумал увести повара подальше от коридора и двери лорда Сепулькревия и, если получится, завлечь его этажом выше, в уставленную подпорками, ибо потолки ее прогнили, заваленную трухлявыми балками, покрытую плесенью Паучью Залу, в дальней стене которой имелся проем, выходивший на обширную террасную крышу с каменной оградой и башенками по краям. Теперь ему пришло в голову, что, если прихватить одну из горящих у лестницы свечей, он, возможно, сумеет заманить туда недруга, и когда пала тьма, Флэй совсем уж было собрался привести эту мысль в исполнение, как вдруг дверь, ведущая в спальню лорда Сепулькревия, растворилась и в коридор вышел со светильником в руке Граф. Впрочем, скорее, выплыл. Длинный, доходящий до щиколок плащ, не позволял с уверенностью заключить, что под ним находятся ноги. Не поворачивая головы ни вправо, ни влево, он поплыл – истинным символом скорби.

Свелтер, вжавшийся, сколько мог, в стену, мгновенно понял, что его светлость спит. Флэй же получил недолгое преимущество – он видел и Графа, и повара, сам оставаясь невидимым. Но куда направляется хозяин? Свелтер на несколько секунд растерялся, не понимая, что делать, а Граф между тем почти уже поравнялся с Флэем. Это предоставило последнему шанс увлечь повара за собой, не опасаясь ни того, что его нагонят, ни удара в спину – и Флэй, заступив перед Графом, пошел впереди него, пятясь, чтобы постоянно видеть через плечо его светлости смутную фигуру своего преследователя. Он прекрасно понимал, что лампа Графа выхватывает его лицо из темноты, оставив Свелтера в полумраке, но особых преимуществ это повару не давало, ибо тот не посмеет, из боязни разбудить графа Горменгаст, наброситься на врага.