Лицо Тихомирновой к тому времени совсем побурело. Она пошевелила губами и выговорила очень весомо:

– Вас, смотрю, уже поздно этому учить.

Ребята переглянулись, обменявшись репликами по-хантски, причем Таня выпендрилась и ввернула что-то по-татарски, а Егоршев укоризненно воскликнул:

– Гражда-аночка Тихомирнова!

Тихомирнова взялась пальцами за виски и вполголоса сказала:

– Дурдом. Зверинец.

Отпустила голову и как-то очень по-человечески спросила:

– Господи, ну вы же с детьми работаете! Что ж вы как в милиции совсем – «гражданочка».

Егоршев почему-то обрадовался:

– А вы отказываетесь от гражданства? Напрасно,– мы к себе только граждан России берем. Да у вас шансы и не слишком велики: нам ведь специалисты нужны, а ваша квалификация, как видим...

– Хватит! – звонко сказала Тихомирнова, еще звонче хлопнув ладонями по столу.

– Не больно? – сочувственно спросил Синицын.

Видимо, было больно. Тихомирнова горячо заговорила, машинально потряхивая кистями:

– Что ж вы за люди, а? Я, между прочим, вам сочувствовала, жалела даже – как же так, бедные детки, без школы остаются. А вы не детки и не бедные, вы крысеныши злые, хоть и умные. Как есть крысеныши. Не гнать вас. Давить.

– Как жидов? – обрадованно спросил молчаливый вообще-то Школьник.

– Гриша, ты что себе позволяешь? – глухо произнес Валенчук.

– А чего она пугает? – Гриша даже встал. – Приехала, урок сорвала, обзывается – да еще пугает.

– Да работа у них такая – пугать, – объяснила молчавшая до сих пор Юля. – Помните же?

Она встала, сложив пальцы на парте, и, глядя в лицо Тихомирновой, продекламировала:

На задворках, за ригами

Богатых мужиков,

Стоит оно, родимое,

Одиннадцать веков...

Гриша, дождавшись паузы, подхватил:

Под шапкою лохматою –

Дубинка-голова.

Крестом по ветру треплются

Пустые рукава.

– Это что такое? – спросила Тихомирнова. – Художественная самодеятельность?

– Нет, русская литература, – объяснил Леха, вставая. – Классическая. Может, вы хоть ее знаете. Нет?

И продолжил:

Старновкой – чистым золотом! –

Набит его чекмень.

На зависть на великую

Соседних деревень...

Инна неохотно поднялась и без выражения, но четко как инструкцию, рассказала, медленно переводя прицел сквозь длиннющие ресницы с Никиты на Тихомирнову:

Он, огород-то, выпахан,

Уж есть и лебеда.

И глинка означается, –

Да это не беда!

Тихомирнова всхлипнула, прикрыла пальцами нос и мощно устремилась к двери, которой попыталась хлопнуть, но успеха добилась не сразу – ручка соскальзывала. Поэтому Никита успел, кротко глядя в широкую спину, с выражением закончить:

Не много дел и пугалу...

Да разве огород

Такое уж сокровище? –

Пугался бы народ!

Дверь ударила ровно в последний слог.

Никита несколько секунд подождал, не крикнет ли Тихомирнова напоследок что-нибудь вроде «Школа закрыта!» или «Вы еще пожалеете!». Вроде полагалось ей по психотипу. Но пет, никаких прощальных лозунгов из коридора не донеслось – только звук тяжелых удаляющихся шагов.

Никита вздохнул и спросил:

– Геннадий Ильич, вы НТЦ-то предупреждать будете?

* * *

– Да предупреждай – не предупреждай, толку-то,– с досадой сказал Коротов. – Пять раз предупреждал, умолял, рапорты писал: все по фиг. Нет соляра в полку.

– Есть же что-то, – неуверенно поправил старлей Сернашкин по прозвищу Сероводород.

– Что-то. Три тонны. Это даже тяжелой технике на зубок, а с легким составом мне чего делать? Лошадей впрягать? Ослиную мочу перегонять? Я уж не говорю про людей, людей я как повезу?

– Пешком, – предположил Сернашкин и увял под пристальным взглядом майора.

– Пешком? По болотам? В «лифчиках», с полной выкладкой и дурами этими на горбу? Через грунтовку и топи эти – чертова слякоть, когда уже подморозит-то? А потом мне под трибунал за порчу личного состава? Спасибо, перебьемся пока как-нибудь.

Сернашкин смотрел на Коротова как промокшая собака.

Майор ухмыльнулся:

– Не кисни, нормально все.

– Что – нормально? – уныло сказал старлей. – Выходим через двадцать часов, а полпарка не на ходу, «Вездесущих» даже пять всего, горючки нет. Это вообще не нормально.

– Ну.

– А спросят с нас.

– Нормально все. «Пусики» возьмем.

Сернашкин поморгал. Коротов объяснил:

– Ну, «Союз-ПУС». Чудо-платформы эти. Глазки на место верни, выпадут.

– Их же запрещено использовать, – сказал Сернашкин, сглотнув.

– Кто сказал? – осведомился Коротов.

– Все знают.

– Товарищ старший лейтенант, вы слышали такое выражение – «приказной порядок»? Порядок бывает только приказным – во всяком случае, у нас. И в армии, и в стране. В российской армии не бывает руководства к действию под названием «все знают». Бывают приказы и распоряжения. Что-то я не помню приказа или распоряжения про запрет на использование платформы универсальной самоходной типа «Союз».

– Из округа же звонили, – напомнил Сернашкин.

– Тебе звонили? Или мне звонили? Или Михееву?

– Н-не знаю... Вы же сами мне говорили: «Команда пошла, политика там какая-то, так что в ангар и на консервацию».

– А теперь говорю: расконсервировать, вывести из ангара и приготовить к погрузке. Политика – фигня, главное – маневры, а они как раз и начинаются.

– А если Михеев...

– А если Михеев, то пускай на себе тащит. Или вон бульоном сегодняшним из столовки тягачи заправляет вместо соляра – там, мой желудок подсказывает, состав похожий.

Сернашкин хотел сказать что-то еще, помялся и не сказал. Коротов серьезно объяснил:

– Не играй зря. У нас выхода другого нет: боевая задача поставлена, это приказ. Не выполним – не звездами, жопой ответим. А жопа хоть и со ртом, но отвечать плохо умеет. Так что лучше не отвечать, а выполнять приказ. А что звонили – никто и не вспомнит. Слышали звон, как говорится, да не знаем... Ладно, давай подстрахуемся от идиотов. К Гавришенко загляни, у него там стертых баллонов немерено. Попроси штук двадцать. По бортам колеса повесим, как на баржу, и будем считать, что это не «пусики», а колесные тягачи. И все утрутся. Михеев первый, кстати, утрется. Он, конечно, алик, но не дурак же совсем.