– Он освободит нас! Он увезет нас в Европу и Америку!

– Мафута – наш белый друг!

– О, Мафута, вызволи нас отсюда! «Мафутами» они зовут белых людей.

Воздух сперт, воняет свежим дерьмом, мочой, гнилью. Я успел сделать пару шагов от двери, пошатнулся и сполз – бледная немочь, мафута – на пол под гогот сокамерников: Boa tarde, amigos!..

– Никак не могу понять, мистер Кардозу: я арестован или уже осужден? Если да, то за что? – спрашивал я на другой день, когда меня вновь усадили за стол напротив альбиноса.

Интересно, он здесь ночует, на острове, или ездит на работу на катере? Адмирал-альбинос на белом катере!

– Почему осужден, мистер Ninguem? У нас демократическая страна, мы строго следуем демократическим процедурам. В данный момент идет следствие, вам предъявлено обвинение в незаконном пересечении границы независимого государства, а также в использовании чужих документов. Если в процессе следствия выяснятся еще какие-либо преступные деяния, совершенные вами, мы составим соответствующий протокол… Все по закону, мистер Ninguem, все по закону. Поверьте мне, я не первый год в юриспруденции и имею надлежащие квалификацию и образование.

– О'кей, это все, что я хотел знать.

– Прекрасно, вернемся к теме разговора. Когда, где и при каких обстоятельствах вы пересекли государственную границу?

– Не помню.

Альбинос, в отличие от меня, нисколько не сердился, глаза его оставались скучающими. Живое воплощение закона. Этакая африканская Фемида. Альбинос как африканская Фемида.

И тут пролетел самолет, слышно было, как он набирает высоту. «А в нем – Мария!» – подумал я почему-то.

И представил, как она надевает спасательный жилет и в стотысячный раз говорит, как пользоваться свистком и надувной лодкой, когда они упадут в океан… Мария, милая Мария…

В камере становилось невыносимо, и даже не из-за вони и сквернейшей еды – нам давали по паре ложек склизкой холодной кукурузной каши и по кружке теплой воды – на завтрак, обед и ужин. Спал я на голом бетонном полу – некое подобие матрасов было не более чем у половины сокамерников. Днем – ужасающая духота, жара, вонь, мухи, ночью – те же вонь и духота минус жара плюс комары. Днем я сидел, прислонившись к стене, ночью пытался спать, свернувшись калачиком и натянув куртку на голову. Но комары кусали сквозь тонкую ткань тенниски и во все обнаженные места.

Впрочем, невыносимы были не только эти чисто физические условия. Куда невыносимее оказалось то, что я оказался в обществе людей, за свободу которых прилетел воевать с другого конца света. Вот они, почти что осчастливленные мной люди, – тупые, неграмотные, безразличные ко всему, кроме собственных желудков и собственной похоти. Что за дело мне до них? Какая светлая идея заставила меня забуриться в эту нищую страну? Чтобы дать им волю? Разве при Даламе, завоюй он власть, им будет лучше? Смешно. Чтобы им стало лучше, нужно уничтожить не только этот режим, а все режимы на свете – от СССР до Америки и Китая. Стереть буржуазную гниль повсюду – от Франции до Австралии. Потому что существование хотя бы одного режима и хотя бы одного «либерального» государства – это раковая опухоль, которая неизбежно прорастает метастазами по всей планете. Мои сокамерники продолжат воровать, грабить и убивать и при Даламе, и при Рейгане, и при Миттеране, и при Господе Боге. Потому что так устроен мир. Эти господа, включая последнего из упомянутых мной, уже погубили Африку. Когда-то они пришли взять ее тепленькой и невинной, развратили, споили, скурили, расстреляли, убили Африку. И я тоже внес в это дело посильную лепту – права Мария.

Все просто, Веньямин, а прилетел ты сюда лишь за тем, чтобы потешить свое само-, често– и все-та-кое-прочее-любие. Тебе захотелось эстетики, и ты полетел за эстетикой в этот нищейший из уголков планеты. Это война для тебя, Веньямин, и только для тебя. Еще она – для Даламы, жаждущего власти, она для Мботы, жаждущего мщения, она для сотен бойцов Освобождения, жаждущих крови, но только не для тех, кого они (и ты, ты – в первую голову) освобождают.

Мир не станет лучше, даже если ты завоюешь всю Африку и установишь здесь свои законы. А вот тебе не прожить без эфемерной идеи и попыток ее воплощения. Плевать на роскошь, комфорт, деньги, чихать на этих несчастных негров, больных и убогих, вряд ли доживающих и до сорока лет. Не плевать тебе, Веньямин, лишь на собственное эстетическое чувство, с которым угадал тебя бог родиться. Все остальное – неважно. А ты обречен кочевать с войны на войну, клеймить, заклинать, взывать всю свою жизнь. Чтобы не изменилось ровным счетом ничего.

Мои сокамерники сплошь были милейшими людьми – двое убийц, пятеро грабителей, остальные – воры. Им повезло, что они оказались на острове: обычно все такого рода преступления кончаются здесь самосудом родственников и друзей жертвы.

Я не ощутил в этой тюрьме ровным счетом никакой блатной романтики, о которой так много слышал в отношении тюрем русских. А теперь, когда я отсидел и в родной тюряге, и на родной зоне и мне есть с чем сравнивать, скажу – в Африке было много легче. Не вдаваясь в подробности сравнений, выделю главное: русскому человеку и преступнику, разумеется, тоже почти неведомо чувство достоинства, с которым рождается африканец. У русского оно не задавлено, не скрыто, не таится, его просто нет. А униженный, задавленный, нищий, битый африканец это чувство несет в себе всегда. Источник русской тюремной романтики именно в отсутствии достоинства, которое русский человек осознает крайне смутно, а романтизацией тюрьмы пытается его хоть отчасти восполнить.

Мне доставляло истинное наслаждение наблюдать, как тюремщики бьют Артуро. Это не имело ничего общего с садистским наслаждением от созерцания того, как истязают другого. Напротив, это была гордость. Я искренне гордился тем, как он всякий раз, без малейшей рисовки и надрыва, швырял надзирателю в лицо кашу со словами «Сам ешь это дерьмо!» Разумеется – карцер, побои, карцер, побои.

Впрочем, пробыл я в островной тюрьме недолго.

Неделю следствие топталось на месте – я пребывал все тем же мистером Ninguem, и альбинос с механической настойчивостью задавал мне одни и те же вопросы.

Самое неприятное в этих допросах было то, что я боялся спросить у него про Марию – вдруг мой вопрос как-то навредит ей? С другой стороны, было странно, что и альбинос ни разу о ней не обмолвился. Ведь по сути она была единственным свидетелем. Правда, были еще советские летчики из гостиницы, но тех вряд ли бы кто-нибудь стал бы привлекать к этому делу.

Потом меня свалила дизентерия – сначала дикая головная боль, такая, что испугался не на шутку, потом боль ушла и начался безудержный понос. Меня перевели в лазарет: комната с двумя продавленными кроватями без намека на постельное белье – только жесткая плоская подушка. На соседней умирал, кажется, от малярии какой-то несчастный. Во всяком случае, к нему уже и врач не приходил, а лишь старик санитар переворачивал его со спины на живот и обратно, вытирая мочу с клеенки под ним. Да еще поил его, когда тот ненадолго приходил в сознание.