— Господин Верлен — великий поэт, — повторял он, — и тот, кому вздумается поднять на него руку, будет иметь дело со мной.

Эстер и Лакан старались перещеголять друг друга в услужливости, чтобы выдоить из Ванье больше, чем был способен сделать Верлен. Можно догадываться, что любовь к литературе лишь частично была поводом к подобному участию с их стороны — известность поэта не могла оставить сутенера равнодушным, ведь заработок «господина Поля» в конце концов, не без участия Эстер, оказывался у него в кармане.

В марте 1891 года журналист Поль Юре, проводивший исследование по истории литературы, беседовал с Верленом во «Франциске I». Верлен, по его словам, выглядел престарелым демоном с густыми взъерошенными бровями и пронизывающим взглядом зеленых глаз. От вопроса, что такое символизм, Верлен аж подскочил:

— Символизм?.. Не знаю… должно быть, это немецкое слово.

Не прошло и минуты, как он уже кричал:

— Они меня безумно раздражают, все эти цимбалисты и их нелепые выходки! Сейчас сочиняют тысячестопные стихи! Это уже не стихи, это проза, а иногда просто тарабарщина. И к тому же это не по-французски, нет, не по-французски! Это называют ритмическими стихами! Но мы не Греки и не Латиняне! Мы — французы, черт возьми!

С декадентами Верлен обошелся не менее сурово: «Быть декадентом в действительности значит быть никем. Это просто вопли и лозунги, ничего больше».

Публикация исследования Жюля Юре дала Малларме возможность высказать свое глубокое почтение Верлену, «великолепному Верлену, прекрасному человеку и не менее прекрасному писателю. Ведь в нашу эпоху, когда поэт находится вне закона, единственно возможная позиция — это принимать все беды с достоинством и смелостью».

Через некоторое время один журналист из «Парижской жизни», проводивший исследование о кризисе любви в конце века, в свою очередь решил узнать мнение Верлена. Он нашел поэта у Шопинетта (погребок в «Дофинских Альпах»). Из удальства «самый современный поэт века» не нашел ничего лучше, чем превознести греческую любовь, как он говорил, сократовскую — из удальства, а также потому, что его вновь одолели куломские демоны. Он занимался тогда работой над сборником «Мужчины» (издан посмертно), в пару к сборнику «Женщины». Г-н Антуан Адан рассудительно замечает, что если в 1884 году Верлен освобождался от любви к Люсьену Летинуа, то в 1891 году он освобождается от затаенной страсти к Казальсу. Но эта вторая страсть имела характер исключительно рассудочный, связанный с увлечением черной магией. Уже летом 1891 года Верлен хвастался в одной статье, что он поддерживает связь с «Повелителем Преисподней — Fiat Nox[628]!..» Именно тогда поэт из Хильверсюма[629] К. Биванк, находившийся в Париже проездом, нашел, что Верлен очень увлечен сатанизмом, который тогда был в моде. Дух романа Гюисманса «Там, внизу» преследовал поэта: черные мессы, осквернение просфор[630] и т. д. Верлен хвастался своему собеседнику, что совершил в действительности или по крайней мере мысленно все смертные грехи. Он также рассказал, что раньше, причащаясь, испытывал физическое наслаждение, но это прошло: «В последний раз, когда я причащался, я почувствовал себя очищенным от всех своих грехов, но в тот же вечер… Нет, нет, я этого недостоин»[631].

Но вскоре черная туча, нависшая над Верленом, рассеялась.

Мы уже упоминали, что самым большим желанием Верлена было увековечить себя в качестве драматурга — как это сделал Коппе. Он написал лишь две пьесы, «Одни и другие» в стиле «Галантных празднеств» и «Мадам Обен». И вот, благодаря Рашильде и Шарлю Морису, его первую пьесу ставят на сцене театра «Водевиль» во время празднеств в честь Гогена, организованных Полем Фором, директором театра «Либр». Билеты на этот парадный спектакль стоили двадцать франков. В нем принимали участие величайшие артисты того времени: Коклен-младший, г-жа Згон-Вебер, Люнь-По и другие. Была издана роскошная программка, иллюстрированная Рошгроссом и Ари Ренаном. 19 мая 1891 года, накануне торжественного вечера, Поль Фор вручил Верлену сто франков и несколько приглашений. Многообещающее начало. Праздник был великолепен: весь литературный и артистический Париж был в сборе.

Сначала трагик Дамуайе прочитал «Ворона» Эдгара По в переводе Малларме. Потом сыграли коротенькую легкую комедию Верлена с Маргаритой Морено в роли Розалинды. Зрители приняли пьесу хорошо. Затем декламировали стихи Гюго, Банвиля, Ламартина, сыграли пьесу Метерлинка «Непрошенная», «Херувима» Шарля Мориса (она, впрочем, провалилась) и, наконец, последовала феерия Катулла Мендеса «Полуночное солнце» с декорациями Гогена.

На следующий день Поль Фор сообщил Верлену (его видели в антракте в кафе «Америкен», рядом с театром), что на организацию празднества была потрачена большая часть выручки. Как это было гадко! К чему роскошная программка, оборудование для сцены, костюмы и парики для единственного представления, ведь последующие представления могли бы принести доход?

Верлена разыграли в полном смысле этого слова. Поэт рвал и метал: «Берегитесь прибыли! Моя прибыль оказалась убытком!» («Франция» от 25 мая 1891 года, «Французский курьер» от 28 июня)[632]. Чтобы успокоить Верлена, Марсель Швоб организовал сбор пожертвований в пользу поэта в «Эхе Парижа». Это мероприятие принесло Верлену сто франков и публикацию «Одних и других» в виде брошюры в издательстве Ванье, что в свою очередь дало еще сто франков.

Правда, неизвестно, держал ли Верлен эти деньги в руках, ведь он внезапно прогнал Филомену, через которую общался с Ванье. Своему издателю Верлен дал знать, что отныне от него будет приходить «маленькая женщина», г-жа Эжени Кранц, которой он полностью доверяет.

Эта женщина была не только маленькой, но и уродливой. Делаэ говорил про нее так: «Ростом с сидящую собаку, страшна, как смертный грех». Если когда-то, во времена Второй империи, она и пользовалась каким-то успехом, то причиной этого были молодость и задор. Сейчас же ее курносый нос и ушедшая в плечи голова не являли собой ничего привлекательного. У Бюлье Эжени Кранц приобрела некоторую известность под именем Ники Мутон благодаря своим кудрявым волосам. Ее портрет даже как будто печатали в «Парижской жизни». Она танцевала на сцене «Шатле», была статисткой в массовых сценах. Бросив искусство, Эжени стала содержанкой. Ходили слухи, что она была знакома с Жюлем Валесом, Гамбеттой, поэтом Фремином и министром Эрнестом Констансом (впоследствии послом), которого Верлен прозвал «говночистом» из ненависти к его яростному антиклерикализму. В 1891 году, разменяв четвертый десяток, Эжени Кранц остепенилась, в то время как ее подруга Эстер (Филомена), настоящая кокотка, занималась прежним делом. Эжени зарабатывала на жизнь шитьем жилетов на дому для «Бель Жардиньер». Свою мансарду на улице Паскаля она содержала в образцовом порядке.