Исчезло вместе…

Он огляделся. Так и есть — Ружецкого нигде не было.

Видимо, он улучил момент и потихоньку стянул ружье.

— Коллега! — послышался голос Тамбовцева уже из-за ограды. — Вы машину водить умеете?

— Нет, — ответил Пинт и направился к воротам.

Тамбовцев обогнул машину и повернул за угол дома. Пинт услышал, как он громко засопел.

Из-за спины Тамбовцева он увидел неестественно вывернутые ноги в ковбойских сапогах. Подковки на каблуках таинственно мерцали, словно хранили какую-то страшную тайну. Но тайны никакой не было: Шерифа убили.

На широкой спине расплылось темное пятно, а шляпа… Пинт понял, что шляпу лучше не трогать. Лучше не видеть того, что под ней.

Он осторожно обошел тело, чувствуя, как внутри него что-то оборвалось. Что-то безвозвратно погибло.

Со смертью Шерифа пропали закон и порядок, поддерживавшие Горную Долину. Да и сам город трещал по швам. Он погибал, охваченный рыжими языками пламени. Деревянные дома горели, как щепки, поднимая в небо столбы дыма и тучи искр.

Огромный мир, окружавший Горную Долину, выдавливал город из себя, как сгусток вонючего желтого гноя. Город рушился в бездну. Он был обречен.

Пинт не знал почему. Никто не знал. Земля уходила из-под ног.

Пинт с Тамбовцевым на мгновение замерли над телом Шерифа, словно отдавали ему последнюю дань уважения и скупой мужской любви. Больше они ничего сделать не могли. Им даже нечем было накрыть его. И некогда.

Невдалеке, под окном, лежал труп мужчины лет тридцати пяти. Пинт уже видел его сегодня. Точнее, вчера. Это был тот самый парень, Волков, который ткнул вилкой Ивана. Он лежал на спине, раскинув руки, обратив злобную ухмылку в ночное небо. В голове у него зияла аккуратная дырочка.

Тамбовцев осторожно подошел к окну.

— Анастасия! — закричал он. — Это я, Валентин Николаевич! Не стреляй!

Он опасливо покосился на тело Волкова.

— Анастасия! — повторил он громче. — В городе пожар! Дома горят, как спичечные коробки. Я боюсь, что скоро огонь перекинется и на вас. Выходи! Скорее!

В оконном проеме показалось спокойное и чистое лицо Баженовой.

— Я сейчас передам вам Ваську, — ровным голосом сказала она. В ее глазах вспыхнул опасный блеск — когда Пинт подошел и встал рядом с Тамбовцевым. Но только на секунду. — Это наш новый доктор, — отрекомендовал коллегу Тамбовцев. — Он… хороший человек.

Анастасия безучастно кивнула.

Она отошла в глубь комнаты и вернулась с мальчиком на руках.

— Только не надо… чтобы он видел, — сказала она и протянула Ваську Пинту.

Оскар взял мальчика и прижал его голову к своей груди. Он ощутил запах детских волос, такой нежный и мягкий, отдающий молоком. Повинуясь неясному порыву, Оскар поцеловал мальчика в макушку и торопливо понес его прочь, на улицу, повернувшись так, чтобы он не видел тело отца.

Васька пробовал выглянуть из-за его плеча, но Пинт положил руку на вихрастый затылок:

— Не надо… Не надо, милый…

И тут Васька заплакал. Его тело сотрясалось в рыданиях, билось в руках Пинта, а Оскар приговаривал, не зная, как успокоить мальчика:

— Ну-ну… малыш… — На языке почему-то крутилось «все хорошо», эти слова так и норовили сорваться с губ, и Пинт ужасно на себя злился. Он не мог придумать ничего другого, все силы, все мысли были направлены на то, чтобы не сказать это дурацкое «все хорошо» в тот самый момент, когда ничего не было хорошо. И ничего хорошего уже не будет, он это чувствовал. И, наверное, поэтому он заплакал вместе с Васькой. Пинт отошел в тень раскидистой яблони и плакал вместе с маленьким Баженовым на руках: громко и не стыдясь, словно получил от ребенка разрешение на слезы.

* * *

Анастасия вылезла сама, не обращая внимания на любезно протянутую Тамбовцевым руку. В темноте ее ноги сверкнули молочной белизной, и Тамбовцев отвернулся.

Он обнял ее за плечи, но она мягко и решительно сняла его руки. Подошла к мужу и присела на корточки. Она долго смотрела на Шерифа, словно до нее с трудом доходил смысл случившегося.

Потом погладила его по плечу и что-то тихо сказала.

Тамбовцев не расслышал толком, но ему показалось, она произнесла:

— Ты справился…

Он ожидал слез, причитаний, но вместо этого Анастасия молча взяла ружье и ощупала карманы Шерифа в поисках патронов. Она делала это не методично и сноровисто, как опера в кино обыскивают преступников, но ласково и бережно, как мать ищет грязный платок в карманах сына. Четыре пластиковых бочонка, блестевших латунными донышками. Она умело зарядила ружье и передернула цевье, досылая патрон в патронник.

— Ты чего, Анастасия? — насторожился Тамбовцев.

— Дома сами не горят, — просто ответила она, встала и, не оглядываясь, пошла через двор на улицу.

Тамбовцев какое-то время раздумывал над смыслом услышанного, затем его будто что-то толкнуло, и он мелкой стариковской побежкой устремился следом.

* * *

Микки был на грани отчаяния — еще одна эмоция, насквозь человеческая и ненужная, мешающая довести начатое дело до конца, — когда услышал вой черного пса.

Он с трудом поднялся с пола и вышел на крыльцо. Вой повторился: испуганный и злобный.

Пес не мог достать человека, пока тетрадь была у него в руках. Зато это получится у Микки. Это его предназначение, потому что у всего должно быть свое предназначение, случайностей в мире не бывает.

Он поковылял к кустам. Правая рука безжизненно висела, как плеть. По сути, он стал одноруким. А все из-за гнева, чувства такого же пустого и ненужного, как отчаяние.

«Как они живут?» — отстранение подумал он. Нескольких часов, проведенных в теле человека, ему хватило, чтобы понять: людей убивают эмоции. Пожирают изнутри, как зловредная опухоль. Отнимают разум, не дают ему развиваться. Страх, тоска, отчаяние, гнев, печаль, любовь… Что такое любовь, он пока не знал, но был уверен, что ничего хорошего в ней нет. Наверняка она тоже разрушает. Пока он не увидел ни одной полезной, положительной эмоции. Микки отогнал от себя прочь эти мысли. Они ему казались чересчур человеческими.

Он приближался к ЦЕЛИ, а в спину ему дышало жаркое пламя, объявшее южную часть города.

В этом не было его заслуги: существо, бывшее когда-то Иваном, исполнило давнюю мечту Шерифа — подпалило лачугу, в которой жила усатая Белка, и ее заведение.

Теперь Иван разгуливал по городу с дюжиной бутылок знаменитого Белкиного первача под мышкой и поджигал каждый дом, встречавшийся на его пути. Он обливал самогоном деревянные стены и подносил спичку, отчего они вспыхивали — сначала слабым голубоватым пламенем, а потом, когда бревна разгорались, оно становилось рыжим и начинало свою губительную пляску.