— Ну? И скажите мне, Жан, где же я неправильно или недостойно поступил?

«О, сир! — подумал Жуанвиль. — Вы всегда поступаете правильно и достойно. Но правильно и достойно — не обязательно значит мудро. Бланку — и в монастырь, Бланку, Бланку в монастырь! Кастильянку в монастырь! Может, угодно вам еще будет в монастырь засадить солнце?»

Но вслух он сказал лишь:

— Сир, простите, но я не могу дать вам никакого совета.

Ибо хотя Жан Жуанвиль и был человеком, который мог говорить королю Людовику больше, чем кто бы то ни было, но даже Жан Жуанвиль не мог говорить королю Людовику все. Слишком далеко было от короля Людовика до Жана Жуанвиля, до Бланки, до Маргариты и до всех остальных смертных, кто хотел просто радоваться и жить, и играть в снежки под январским солнцем.

После Пасхи, по окончании поста, король снял власяницу, разрешил играть при дворе светскую музыку и подавать к столу крольчатину и черешню. Всех радовало это послабление, и Бланку оно бы обрадовало особо, потому что она любила черешню и танцевать любила тоже. Но Бланка все еще сидела под замком, хотя уже близилось Вознесение, и становилось неясно, куда заведет эта безмолвная война между Людовиком и его строптивой дочерью. Маргарита жаловалась Жуанвилю, что ни с Бланкой, ни с Людовиком говорить невозможно: оба считали себя правыми и стояли на своем. Людовик пытался было использовать Маргариту посредником в переговорах с дочерью, но Бланка и от этого отказалась.

Была середина мая, стояли ласковые, душистые дни, одни из лучших в году, когда в Париж прискакал гонец из Ватикана. Он вез два письма: одно из них было адресовано королю Людовику, другое — принцессе Бланке.

Оба письма попали сперва к королю, так как, заперев дочь, он прервал также и ее переписку, опасаясь, как бы она не замыслила какой-нибудь дерзкой глупости.

Впрочем, двух дней в самом начале своего домашнего ареста Бланке хватило, что написать все необходимые письма.

Жуанвиль не удивился, когда король потребовал его к себе. Они виделись теперь почти ежедневно, хотя и не так много, как до крестового похода. Входя к королю, Жуанвиль ожидал застать там других его приближенных — Рамона де Сорбонна, епископа Шартрского, Амори де Монфора — словом, тот небольшой кружок, с которым Людовик любил проводить время, если только не тратил его на монахов. Однако король оказался один. При нем не было даже никого из доминиканцев и францисканцев, которые в последнее время крутились вокруг него почти неотлучно.

Людовик был растрепан, словно только что встал с постели, и стоял у камина, читая — похоже, не в первый раз — какое-то письмо, когда Жуанвиль вошел и поклонился ему. Король взглянул на него сильно запавшими глазами с покрасневшими веками и, не снизойдя даже до приветствия, резко протянул Жуанвилю письмо.

— Читайте.

Это звучало как приказ. Жуанвиль взял свиток — и заколебался: письмо было адресовано Бланке Капет, дочери короля Франции.

— Сир… — начал Жуанвиль, и Людовик, повысив голос, сказал:

— Да читайте же!

И Жуанвилю почудилось, что королю стоило большого труда не добавить «черт вас возьми!».

Письмо было написано на латыни в официальных, тяжеловесных и значительных выражениях. Однако в нем проскальзывали и живые, даже мягкие нотки, выдававшие большое личное участие Папы Урбана IV к судьбе юной французской принцессы. Сим посланием понтифик уведомлял Бланку Капет, что со всем тщанием изучил ее прошение и нашел его не лишенным здравого смысла. Особа королевской крови, писал Папа, хотя и является рабой Божией в той самой мере, в какой и обычная простолюдинка, однако свободной воли имеет больше, а ведь именно свободная воля — то, что дано Господом нашим рабам своим, дабы вершили они истинный выбор и не вершили ложного. Посему не должно никому посягать на свободную волю такой особы. С другой стороны, писал далее Папа, дитя должно чтить отца своего и мать свою, слушаться их и принимать их советы и наставления, буде окажутся они мудры. Однако — и Жуанвиль заметил, что в этом месте свиток был смят, словно Людовик, дочитав, сжал его в кулаке, — не все отцы мудры, и не все отцовские советы преисполнены истины. Каждый христианин подвергается искусу тщеславия и властолюбия. И ежели королю Людовику угодно восславить себя, отдав Господу свою дочь, не должно королю Людовику делать это против ее собственной воли, ибо так король Людовик отнимает чужую свободную волю и тешит свое тщеславие, а стало быть, от пострига его дочери более радости станет дьяволу, а не Богу.

В завершении сей наставительной речи понтифик добавлял, что сим посланием он снимает с Бланки Капет все обеты, которые ее заставят принести против воли, и дарует ей право не выполнять подобный обет, как если бы он вовсе не был дан.

Именно об этой привилегии, бесспорно, Бланка и просила, когда написала в Ватикан в первые же дни ссоры с отцом.

Жуанвиль опустил письмо и прочистил горло. Людовик смотрел на него болезненно горящим взглядом. Жуанвиль понял, что от него ждут какого-то ответа — иначе бы король не позвал его сейчас для встречи наедине.

— Что ж, — снова прокашлявшись, сказал Жуанвиль. — Теперь совершенно ясно, отчего она отказывалась встречаться с вами и отчего сидела так долго взаперти. Она ждала ответа Папы.

— О да, — сказал Людовик, и голос его звучал хрипло. — Она ждала, когда церковь дарует ей священное право наплевать своему отцу в глаза. Она дождалась.

— Сир! — запротестовал Жуанвиль, слегка испугавшись мутной тьмы, заволокшей Людовику взгляд. Он был — Жуанвиль увидел вдруг это — в ужасном гневе, таком ужасном, какого, быть может, никогда прежде не переживал, а оттого не знал, как с ним сладить. «Он может сделать сейчас что-то страшное», — подумал Жуанвиль и заговорил решительнее: — Сир, я уверен, что ничего подобного у ее высочества на уме не было. Она лишь хотела обезопасить себя, гарантировать…

— Обезопасить себя! Да от чего обезопасить, Господа Бога ради? Разве я собирался ее казнить или заточить в башне Лувра? Разве я ей враг?

— Нет, сир, вы не враг ей, но она не знает об этом.

Людовик посмотрел на Жуанвиля так, будто услышал в его словах нечто особенное, чего Жуанвиль вовсе не хотел подразумевать.

— Да, — сказал король. — И она ведет себя со мной как с врагом.

Он забрал у Жуанвиля письмо и дал ему другое, лежавшее до сих пор на каминной полке. Это было послание Папы уже непосредственно королю Людовику.

— Это читайте тоже.

Жуанвиль прочел. Второе письмо было короче и суше первого. В нем Папа Урбан IV сообщал королю французскому, что ежели он считает, будто в служении Господу не может быть чрезмерного рвения, то он заблуждается, ибо, принуждая свою дочь к постригу, преступает меру; и что куда лучше он мог бы послужить святой матери Церкви, если бы перестал притеснять на своих землях епископов и исправнее следил бы за выплатой десятины в Лангедоке и Провансе. О снятии с Бланки монашеского обета, буде тот был бы принесен до прибытия письма, Папа не упоминал. Видимо, он считал, что это дело между ним и Бланкой, и что высланной им Бланке грамоты вполне довольно.