Айнхель покупал разное — выигранное в рулетку, краденое, полученное обманом — однажды даже купил у сторожа крематория полсклянки золотых коронок, которые он наковырял в пепле. Он покупал, чтобы продавать, он стоял между теряющими, продающими — всегда за гроши, уж он-то умел это как никто, — и покупающими золотые горы, жадными до осколков былого величия.

Как же покупатели надеялись, что это величие перейдет на них, перейдет сияние этих рам, золотых ваз для фруктов, орденов 1812 года, как надеялись они приобрести себе немного долголетия через эту опору на старину, получая вещь или полотно, они надеялись со временем растворить ее в своей крови, разминая эту старую кожу, эту древнюю чешую — как лекарство от сиюминутного распада и суечения.

Много общаться она с ним не могла — один ребенок совсем еще маленький, другой опасно больной, домашние заботы, но он сообразил, что гулять одной с колясочкой — тоска тоской, подъезжал в парк, где она обычно обматывала кругами клумбу, и составлял ей компанию. Он мастерски тянул время, потом попросил дать ему вещи, чтобы он мог показать их покупателям, а потом пропал совсем: с покупателями было непросто: у одного инфаркт — ему бы о душе, у другого дочка замуж вышла, именно сейчас поиздержался, на аукцион такие исторические ценности вывести сложно, сразу раскопают, «откуда дровишки», нужно было крутиться, а это требовало времени.

Это время, которого не хватало для продажи, все затянуло тиной, и их разговоры, и прогулки вокруг клумбы, и само его намерение продать вещи или хотя бы их вернуть — все поросло ряской, протухло.

Ирина выплакала себе все глаза, кляла себя за доверчивость, за свои ему рассказы о Яше, о том, как они столкнулись тогда в проходе филармонии, о его несчастной маме Кларе.

Как она могла поверить ему?

Какой бес ее попутал?

Через полгода Ирина позвонила Соне, рекомендовавшей ей Айнхеля. Как она вообще могла поверить Соне, которая так ужасно поступила с Ефимом? И кто эта Агата, на которую ссылался Айнхель при первой встрече, он ведь должен был ссылаться на Соню, а она, дуреха, не придала значения такой ерунде!

— Соня, кто такая Агата? — спросила Ирина, не поздоровавшись.

Соня говорила медленно, лениво, перемежая слова зевками: «Я так устала, — повторяла она, — так устала, кажется, я беременна, слышишь? А… Агата, — она как будто продолжила свою мысль о беременности, — милая старушенция, давняя подруга твоего Григория, вы поладили?»

— Он обокрал меня.

Звонить Агате Соня не стала — едва знакомы, виделись всего-то два разочка мельком в Переделкине, куда их с новым мужем вечно приглашали на торжественные юбилеи бронзовых стариков. На одном из таких пиров к ним и подвели Агату, разряженную в шелка, с большими каменьями и в ушах, и на пальцах, и на дряблой шее. Так появилась Агата, а потом и Григорий, уже совсем другой Григорий, в этой истории с пропавшими письмами.

Ирина и Григорий столкнулись через много лет, когда сын Якова уже пошел в школу, а другой, больной ее сынок чудесным образом излечился здесь же, в Петербурге. Спас, прогнал хворь профессор, старый и сухой, как кленовый лист, заложенный барышней между страниц лет эдак двести назад. Он ставил капельницы и сыпал под маленький розовый язычок порошки — и уже через зиму не осталось никаких следов в маленьком теле, и Ирина решила, что все искупила она, и ходила в церковь, и благодарила Всевышнего, что надоумил и спас. Они столкнулись в Доме книги на Невском и по инерции даже как будто обрадовались друг другу.

— Гриша, сколько лет, сколько зим?! — неожиданно для себя самой сказала Ирина. — Куда же вы пропали?

Гриша безошибочно стал расспрашивать о мальчике. Как он? Удалось ли все-таки спасти? Не болеет ли теперь?

— С Божьей помощью, — ответила Ирина. И почти из вежливости поинтересовалась в ответ:

— А сами-то как, не хвораете?

Айнхель долго объяснял, что был ужасно болен, инфаркт, сердце лопнуло, и теперь у него вместо сердца осталась маленькая тряпочка, которая еле дрыгается. Аневризма, аневризма, знает ли Ирочка, что это такое? Это значит, что в любой момент все может кончиться, и не поймаешь душу, выпорхнет сквозь приоткрытые губы навсегда, убежит, задрав хвост.

Ирочка смотрела на него с сочувствием — бледный, отечный, одышливый. Может, и правда не лжет и так все и было. Пропал, потому что взошел на смертный одр?

Но потом она поняла, как молния ее ударила: через него откупилась она от болезни, спас ее этот аферист, мальчика ее спас ворюга этот.

— Но где же вещи, которые вы у меня взяли? Они у вас? Вы их продали? — спросила она с улыбкой.

Григорий, держась за сердце, шарил глазами в воздухе:

— У меня их тоже украли. И много еще чего, — проговорился он, посинел и сполз по стене вниз. — Извините, мне нехорошо…

— Зато мальчик мой очень хорошо, — заговорила Ирина из страха, что ее собеседник сейчас испустит дух, — он очень одаренный и телом окреп — у него абсолютный слух, он учится в музыкальной школе, заканчивает ее, отличник. И младший растет всем на радость, так что в порядке мы, в порядке. Спасибо вам!

— Мне?

Григорий с трудом поднял на нее уже мутнеющие глаза.

Она присела рядом с ним на корточки.

— Спасли, батюшка!

— Кого?

Но продолжать свои вопросы он не смог, повалился на бок и потерял сознание.

Ирина выскочила из магазина и побежала по Невскому. Увидала справа храм, перебежала на другую сторону и кинулась в него.

— Господи, — сказала она мысленно старцу, глядящему на нее с иконы. — Очень мудро ты помог мне! Да настанет царствие твое, пребудет воля твоя, — она прочла молитву несколько раз, прослезилась, потом улыбнулась, встала с колен и пошла восвояси.

Демон жадности, или слуга вечного зла, — честолюбивый и навязчивый демон, многократно попадавшийся на перо разным любителям записывать мысли, факты и рассуждения, как свои, так и чужие. На известной гравюре из книги Себастьяна Бранта 1494 года, которая называется Stutifera Navis, изображено в этом качестве худощавое, похожее на комара чудовище, приседающее на тонких и длинных лапах. Этот комарик лупит с размаху шпагой прилично одетого господина, который, судя по открытому рту и выпученным лазам, истошно орет. Господина передразнивает обезьянка, которая показывает, как ужасно жадность искажает наше лицо.

Она шла на выставку влажным, парким и душным июльским днем, чувствуя, что у нее между ногами распускается цветок. Когда началось это великолепное, обжигающее ощущение, превращающее мир вокруг в бесконечное сияние, а идущих навстречу мужчин и женщин — в алчных охотников до нектара из самой сердцевины этого цветка?

В первые месячные она почувствовала необычное бешенство и восхищение плеснувшей на трусики кровью. Как будто что-то треснуло внутри, раскололось, и наружу проступил некогда сокровенный сок.