обращаясь к Майкен, и показывает на груду полиэтиленовых пакетов и еще на гору вещей, которые просто навалены в кучу.

— Тебе надо сложить это все в мусорные мешки или еще куда-то, — он качает головой. — Да уж, здесь у тебя еще больше одежды, чем дома.

— Мусорных мешков не хватило, а мама не купила, — защищается Майкен.

И снова моя вина, я устала от этого, мне все надоело. Я вручаю Майкен свою банковскую карточку и прошу ее купить рулон мусорных пакетов и несколько яблок. Потом извлекаю из кладовки ящик с инструментами и протягиваю его Гейру.

— Посмотри здесь, — говорю я, и он принимается раскручивать письменный стол.

— Ты как, курить-то бросила? — спрашивает он.

— В последний раз курила две недели назад. Или тринадцать дней.

— Ну и хорошо, считай, самое сложное позади, — замечает Гейр с отсутствующим видом и кладет отвертку в пакет, чтобы взять с собой.

Мне приятно любое проявление заботы, в любом виде. Я сажусь за кухонный стол перед открытой балконной дверью с чашкой чая. На дворе еще стоит лето, не чувствуется прохладного дыхания осени. Листва на деревьях еще зеленая, под окнами слышен звук проезжающего автобуса. Я беру чайный пакетик и отжимаю его, пальцы обжигает. Курить хочется просто до слез, чаще всего я забываю все аргументы за то, почему я должна бросить курить, помню только те, что против.

Как-то Нина сказала: «Когда Айрин уехала от нас, дома стало так пусто. Мы не представляли, что нам делать. Трулс стал таким потерянным. Казалось, что больше нет причин готовить ужин или создавать домашний уют, и внезапно нам пришлось начать разговаривать друг с другом».

А Кристин, напротив, насколько я помню, сказала: «О, чудесно!» — о том, что Ньол и Гард переехали. «Нам с Иваром хорошо!» — добавила она. Но я помню, что Ивар настаивал на том, что она все же восприняла это не так легко, как рассказывала.

Нина скоро станет бабушкой: Нора должна родить сына в октябре, если все пойдет по плану; малыш родится за два дня до дня рождения Майкен. Когда Майкен будет тридцать, мне исполнится шестьдесят шесть. А когда ей будет тридцать шесть, мне стукнет семьдесят два.

Как много времени я потратила за эти годы, применяя все мои эмоциональные и интеллектуальные познания, умения и опыт на то, чтобы поточнее сформулировать истинные суждения о самой себе: я в этом мире, я на определенной стадии жизни, я и мои отношения с дочерью, матерью, сестрами, с возлюбленными — нынешним и бывшими, с коллегами и соседями. Я искала и находила сложные модели рассуждения и следовала им, но когда удавалось наконец добиться рациональных и доступных формулировок, они тут же превращались в банальные общие истины, которые знают все и которые касаются вообще кого угодно. Например: я стремлюсь к тому, чтобы меня заметили, уделили внимание, но когда в конце концов добиваюсь этого, мне это уже ни к чему. Или: когда я увидела, как болеют и умирают мои родители, я впервые поняла, что это произойдет и со мной. Или мысли о себе самой как о матери: я использую все избитые фразы и реакции, которые я обещала себе никогда не использовать.

Когда в июне мы с Толлефом отправились вместе выпить пива, я получила сообщение с неизвестного номера: «Во вторник вечером после непродолжительной болезни мой дорогой Руар ушел из жизни. Я подумала, ты захочешь об этом узнать. Похороны состоятся в ближайшую среду в час дня в церкви Венстре Акер. С уважением, Анн».

Толлеф был рядом, он смотрел выжидательно, готовый выслушать и понять. Но для меня это было совершенно новое состояние одиночества: в один момент к жизни пробудились все дремавшие во мне мысли, всё, о чем я хотела спросить Руара, услышать его объяснения, вспомнились какие-то ситуации и разговоры — от самых банальных до жизненно важных, и никто другой, кроме него и меня — нас вместе, — не мог найти им объяснение, все чувства, которые не выносили чужих взглядов и не могли вызвать ничего, кроме невольного сострадания.

— Мне хорошо одной, и так на самом деле было всегда, — сказала я вчера своим сестрам.

У меня сегодня немного болит голова из-за вчерашнего. Мы были у Кристин, пили вино до половины первого ночи, — тогда пришел Ян Улав, он был на ежегодном ужине с однокашниками из стоматологического института.

— Вы что, наклюкались? — спросил он, войдя в квартиру Кристин. — Элиза, ты помнишь, что нам завтра ужасно рано вставать?

Ян Улав и Элиза переночевали у Кристин и Ивара, им нужно было назавтра очень рано попасть в аэропорт Гардемуэн, они улетали на Гран-Канарию.

— Моника бросила курить, — объявила Элиза, и Ян Улав одобряюще кивнул в мою сторону. Ян Улав стал похож на моченое яблоко, смирился с тем, что шевелюра его уже никогда не обретет прежнюю густоту, и ультракороткая стрижка шла ему гораздо больше. Теперь уже Ян Улав и Элиза сидят в самолете.

— Вот этого я понять не могу, — сказала Кристин. — Ты ведь не так долго была одна?

— Нет, но именно теперь я понимаю, как мне хорошо одной. Насколько все было бы проще, если бы я поняла это раньше!

Кристин приготовила севиче из лосося и трески.

— Суши я уже пробовала, — заявила Элиза.

— В этом блюде рыба на самом деле не сырая, — объяснила Кристин. — Она маринуется особым образом в соке лайма и лимона.

— Вообще-то мы с Яном Улавом могли развестись много лет назад, — призналась Элиза. — Целую вечность тому назад.

Она привстала, склонилась над столом и приспустила жалюзи, как будто стараясь укрыться от посторонних взглядов.

— Но теперь уже слишком поздно, — добавила она.

— Почему? — спросила Кристин.

— Почему поздно? — повторила я.

— И почему ты хотела развестись? — допытывалась Кристин.

— Раз уж я смогла выносить эту семейную жизнь так долго, потерплю до конца. Не хочу стареть в одиночестве, — объяснила Элиза. — У меня есть подруги, которые развелись после того, как дети выросли и уехали, и все они такие… одинокие. Многие из них, я считаю, точно. Мне кажется, они сожалеют.

Мы выпили еще вина, и Элиза еще больше разоткровенничалась:

— Ведь между нами с Яном Улавом уже давно нет интимной близости, — и она внимательно посмотрела на нас с Кристин. — У нас вообще не было секса в последние пять-шесть лет. А как у вас? — спросила она, обращаясь к Кристин, и я заметила, что она уже сильно опьянела; казалось, Элиза и сама это понимала, потому что не стала дожидаться ответа. — Если я разведусь, —