— Прочитали? — Несколько дней назад я передал один экземпляр памфлета Леггету. А больше никому.

— Да, я прочитал памфлет, — кивнул Брайант.

— Странно, что Леггет показал его вам, ведь вы в отличие от него благоволите к Ван Бюрену.

— Положение изменилось. Он вам объяснит.

Мне не удалось обсудить памфлет с Леггетом, он болен и лежит дома.

— Видите ли, сенатор Джонсон больше не кандидат. Мужественный человек, сразивший Текумсе, тайно согласился стать вице-президентом при Ван Бюрене.

— Следовательно, Леггет за Ван Бюрена?

— Faute de mieux[90]. Но я предрекаю, что он, впрочем, как и все, будет приятно изумлен правлением Ван Бюрена.

— Если таковое состоится.

— Если таковое состоится. — Брайант вытер гусиное перо кусочком бумаги. Снова принялся его тереть.

— Есть другие претенденты, — сказал я, не желая отказываться от мысли, что исход выборов зависит — так я внушил себе — от меня одного. — Есть ведь еще кандидат от Теннесси.

— Хью Уайт. Он располагает кое-какой поддержкой на Западе.

— И еще всегда наготове кандидат вигов Генри Клей.

— Да, Генри Клей всегда наготове. — В третий раз Брайант принялся чистить перо, но вдруг остановился, точно сообразив, что уже хватит. — Мистер Скайлер, ваш памфлет может принести чрезвычайный вред.

— Именно этого и хотел Леггет, когда мне его заказывал. — Я четко указал, на кого ложится ответственность.

Брайант скорчил гримасу.

— Очевидно, вы правы. Наш друг слишком горяч и скор в суждениях.

— Вы предпочитаете, чтобы я его не печатал?

— Да. — Брайант ответил скоро и горячо.

Отчаяние последних дней научило меня хитрости.

— Мистер Брайант, я скоро женюсь.

— Поздравляю…

— Благодарю. Но у меня нет денег. Я еще не сдал адвокатских экзаменов. И, как вам известно, я надеялся на журналистскую карьеру.

Брайант тщательно пытался скрыть тревогу.

— В данный момент, увы, слишком много журналистов и слишком мало вакансий…

— Нет, сэр. Я не ищу места.

Он испытал явное облегчение.

— Разумеется, все, что вы напишите, если это будет не хуже, — он постучал пальцем по «Загадке Эльмы Сэндс», — мы напечатаем с радостью. Знаете, у вас уже есть последователи. — Смутная улыбка. — Вас хвалил Фицгрин Халлек. Благодаря Старожилу он собирается попробовать помидоры, так он мне, во всяком случае, сказал.

В другое время я бы залился краской от счастья и лишился дара речи. Но в это утро я едва заметил его комплимент.

— Чтобы заработать на жизнь, я готов писать что угодно. Но, по-моему, нужно нечто большее, особенно если я…

— Если вы не напечатаете памфлет?

— Да. В конце концов, я теряю пять тысяч долларов. — Я хладнокровно увеличил свой гонорар в пять раз. Отчаянный шаг, но Брайант, кажется, поверил.

— Очень большая сумма. — Он теребил бакенбарды. — Сколько людей, однако, готовы уничтожить мистера Ван Бюрена!

— Вот именно. Я же к этому не стремлюсь. Как вам известно, я явился сюда однажды с опусом о свадьбе полковника Бэрра, и, прежде чем я понял, что произошло, Леггет убедил меня написать о связях полковника с Ван Бюреном.

— Боюсь, наш общий друг Леггет впутал вас — и нас — в неприятную историю. Понимаю, вина не ваша и ничья вообще. Обычные партийные страсти нашего времени. — Брайант держался философом, да и как еще ему было держаться, если со своими бакенбардами он — вылитый Аристотель.

— Конечно, я мог бы отказаться. — Я замолчал. Оглянулся. Заметил на письменном столе последнюю книгу Ирвинга «Путешествие в прерии». Бронзовый разрезальный нож торчал в первой главе — как оружие убийцы, подумалось мне, и тут же на ум пришла мысль: кто же все-таки убил Эльму Сэндс? Надо спросить у полковника, кого он подозревает.

— Мы не пользуемся влиянием у теперешнего правительства. — Брайант тоже мирно разглядывал обложку «Путешествия в прерии».

— Если я не напечатаю памфлет и если Ван Бюрена выберут… — Я смотрел на него растерянно. Чего просить?

— Я поговорю кое с кем, кто мог бы оказать содействие.

— И скоро? Я встречаюсь со своим издателем в понедельник.

— Я постараюсь сделать все для вас. То есть для мистера Ван Бюрена.

— Хочу предупредить: я ненавижу политику.

Брайант перевернул книжку Ирвинга.

— В молодости я хотел быть лишь чистейшим поэтом, подобно Мильтону. Нет, скорее подобно Томасу Грею. Все-таки Мильтон был политическим поэтом. И вот я здесь. — Он показал на груды газетных подшивок, загромоздивших крохотный кабинет, как пожелтевшие надгробия, мемориалы мертвых новостей. — Надо ведь как-то жить. А потом постепенно втянулся.

— Я никогда не втянусь.

— Но вы так увлечены полковником Бэрром.

— Только его личностью.

— А ведь я когда-то был бэрритом. — Брайант вдруг улыбнулся. — В тринадцать лет я выступил против Джефферсона стихотворением «Запрет». — Голос его вдруг упал на один регистр.

Сгинь, безмозглый философ, ты забыл свою душечку Сэлли.

Разве ласки ее, что как соболь нежны, надоели?

Ради бога, уйди, и достойные люди займутся делами страны.

Он засмеялся.

— Ни в коем случае не следует печататься в тринадцать лет. И даже в тридцать. И быть может, никогда!

— У вас, верно, всегда была склонность к политике.

— Может так показаться. Но теперь… — Брайант повернулся ко мне. — Молодой человек, признаюсь, я до сего дня боюсь полковника Бэрра. Боюсь его ума. Боюсь его примера.

— Мне он кажется великим человеком, мистер Брайант. Да и все так считали бы, не проиграй он партию, которую выиграл Джефферсон.

— Вот именно! Вы попали в точку. То, что для Бэрра было игрой, для Джефферсона явилось столкновением добра и зла. — Уильям Каллен Брайант, склонный к сентенциям морализатор, вдруг сменил Брайанта-редактора. — Я признаю, у Бэрра живой и острый ум, но он не поднялся — не смог подняться — до духовного величия. А что до его нравственности…

— То она едва ли ниже, чем у любого человека его поколения, а также и нынешнего. — Я собрался уходить.

Брайант посмотрел на меня недоуменно. Всегда он сам заканчивает разговор. Он сказал примирительно:

— В конце концов, мы только критики, оценивающие игру великих исполнителей.

Он проводил меня до двери.

— В Неаполе, на Мургалине (как пишутся эти итальянские названия?), по правой стороне, если идти к Потсволле, живет один честный сапожник. Каждое утро при восходе солнца его маленькая собачка выбегает из дома и лает на Везувий.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Я отправился на Четвертую улицу. Жена Леггета не хотела меня впускать, но он услышал мой голос.

— Заходи! Я умираю от скуки! Не говоря уже о желтой лихорадке, о малярии…

Я вошел в спальню, когда он завершал перечисление своих недугов.

— …катаре и чахотке. — Леггет