Весной они с Георгом встретились в Копенгагене. В отеле в Нюхавне они переделали несколько подлинных квитанций, выписанных известным австрийским коллекционером, незадолго до этого закончившим своё земное существование. Небольшие изменения в тексте, пара новых печатей — и квитанции уже относятся к поддельному Рунге и не менее поддельному фон Родену, которых они впарили Карлсбергскому собранию. Потом вместе поехали в Стокгольм — надо было работать над следующей партией скандинавского барокко для Германии.

Дела шли сверх всяких ожиданий. На выставке в Голландии они продали ещё одного «вновь открытого» Эренштраля и одно из полотен, написанных Виктором в охватившей его после ухода Фабиана Ульссона творческой лихорадке. Всё катилось как по рельсам: когда мяч уже в игре, никому не приходит в голову рассматривать, как он сшит. Никто не мог даже предположить, что Виктор Кунцельманн и Густав Броннен — одно и то же лицо. Никто не удивлялся, что их фирма вынырнула на рынке, словно чёрт из табакерки, — наоборот, их репутация, как в высшей степени порядочных и знающих продавцов картин, росла с каждой новой сделкой.

Осенью они поехали в Финляндию — присмотреть возможных заказчиков. Стокгольм был слишком близко, поэтому Виктор предпочёл выступать в своей немецкой ипостаси. Как они быстро сообразили, слава братьев Броннен бежала впереди них. В Турку некий торговец картинами по имени Бойе тут же поставил на комиссию один из пейзажей, подписанный Хакертом. К удивлению Виктора, Георг уже изъяснялся на неуверенном, но грамматически правильном шведском — за проведённое в Стокгольме лето он овладел языком на удивление быстро.

Картина была продана через неделю и принесла им очень неплохой барыш.

Из Хельсинки они полетели в Берлин, и Виктор тут же заперся в мастерской — надо было закончить полуготовые полотна для Скандинавии…

— Кто бы мог подумать! — сказал Георг, придя из банка. — Мы за этот год получили прибыль в триста тысяч марок.

— Я хочу, чтобы мы отчисляли какой-то процент в пользу нуждающихся художников, — сказал Виктор, не отрываясь от палитры.

— Ты что, не в себе?

— Возьми из моей доли, если не хочешь участвовать. Половину.

— Зачем всё это?

— Должно же быть хоть какое-то оправдание. Мы же паразитируем на стараниях и муках других художников. Думай, что хочешь, Георг, но у меня есть совесть. Уродливая, конечно, но всё же есть.

— Мы не паразитируем, а живём на то, что богатые люди нам платят. Промышленные магнаты и юные бездельники, которые не знают, что им делать со своими миллионами. Вместо того чтобы сделать что-то для людей, они предпочитают пускать друг другу пыль в глаза старинными буржуазными картинками.

— Значит, это и есть наше призвание?

— Эренштраль умер четыреста лет назад. Керстинг, Рунге, Менцель — все лежат в могиле. Мы говорим о корме для червей, Виктор. Они мертвы.

— Мёртвых художников не бывает. Забытые — да, встречаются. А мы эксплуатируем веру людей, что в мире существует настоящее искусство.

— Виктор, не забывай: мы жулики. Уголовники. Кто ожидает, что уголовники начнут заниматься благотворительностью?

— Передай мне вон тот тюбик, пожалуйста… И ответь на вопрос: что бы с нами было, если бы не существовали настоящие художники, которых можно фальсифицировать?

Георг с любопытством склонился над полотном.

— Ты выиграл, — сказал он, — скажу, как только что-нибудь придумаю… Кстати, надо что-то сделать с водой на заднем плане.

Вышло по Виктору. Бухгалтер братьев Броннен получил задание переводить значительную часть доходов фирмы в основанный ими фонд, а затем, с одобрения налоговой инспекции, направлять деньги в художественные союзы Германии и Скандинавии для помощи нуждающимся художникам.

Во второй половине пятидесятых годов в мире искусства произошло несколько событий, побудивших Георга и Виктора к большей осторожности. Был осуждён некий ловкач по имени Лотар Мальскат: он продавал коллекционерам подделки Барлаха, Шагала, Руссо и Утрилло. Мало этого, ему вздумалось в церкви Святой Марии в Любеке, куда его пригласили для реставрации, написать свои собственные средневековые фрески. Искусствоведы с большим трудом напали на след невероятно нахального фальсификатора и ещё с большим трудом признались, что их надули. Интерес полиции привлёк и торговец фруктами из Гамбурга Руди Конвенц, который много лет втюхивал доверчивым любителям написанных им самим Тициана и Коринта. Его задержали, но отпустили за недостатком улик — история, которая повторится с ним же много лет спустя, но тогда он уже предстанет перед судом… В Норвегии объявился фальсификатор Мунка — плотник по имени Каспер Касперсе, когда-то он работал у художника в ателье. Мы теперь знаем его имя, но тогда, в конце пятидесятых, все терялись в догадках, хотя петля понемногу затягивалась… Виктор и Георг смотрели на этих мошенников как на любителей, второразрядных пачкунов, даже рядом не стоящих с ними или со всем теперь известным Ван Мегереном. Но причины для беспокойства у них были: люди стали нервничать, возобладала осторожность, аукционы и коллекционеры начали изучать провинанс картин куда более внимательно, особенно с большой насторожённостью относились к вновь обнаруженным работам.

Прежде чем продать очередную картину, они решили выждать, и выжидали довольно долго. Виктор продолжал работать у себя в мастерской. Заказы шли в Пеликаний переулок нескончаемым потоком. Он много ездил, продолжал методично расширять круг знакомств. По просьбе доктора Рюландера помогал разрабатывать новые методы спектрального анализа для обнаружения подделок. Он регулярно наведывался в Берлин. Временное потепление немецко-немецких отношений облегчило получение так называемой однодневной визы, и он ходил по восточным музеям, глазом фальсификатора приглядываясь к выставленным там сокровищам. А возвращаясь в Стокгольм, погружался в работу — официальных поручений становилось всё больше, и они были всё серьёзнее.

В связи с одним из таких поручений он вновь повстречался с Астой Берглунд. Проходила инвентаризация собрания Художественной академии на Фредсгатан, и Виктор в числе других экспертов был привлечён для руководства работами. Причиной инвентаризации были далекоидущие градостроительные планы: квартал Клара подлежал сносу, и коллекцию приходилось переводить в другое место.

После утренней планёрки он заглянул в один из классов, где учащиеся писали этюды. На стуле посреди класса сидела обнажённая модель, похожая на скульптуру Джакометти[170]— истощённая, несчастная. Она посинела и дрожала — в зале было довольно холодно. Это была Аста. Виктор не виделся с ней с тех пор, как она покинула Стокгольм.

Он дождался перерыва. Ученики вышли в коридор покурить.

— Как насчёт пообедать? — спросил он. — В память о старой дружбе…