Маргарите как бы гипнотическим путем передавались упадочные настроения подопечного, и, злясь на цветущую Верочку, она додумалась до того, что никому, кроме несвежего Кольки, как женщина не нужна. Льстивым напором она выпросила у одной сотрудницы последние московские журналы мод, целенаправленно пошла по магазинам и ателье. Примерки в мертвенно освещенных кабинках, когда ее, растрепанную, липкую от пота, осторожно вдевали по частям в неотглаженные нежные мешочки, а потом разнимали подправленные части, веющие тонкой опасностью невидимых булавок,– эта осторожность, мягкие короткопалые прикосновения портнихи были как намеренное замедление ее торжества. Маргарита неистово желала сделаться заметной: не просто идти в толпе, не быть, как прочие, содержимым улицы, но становиться каждый раз главной ее приметой – главенствовать, доминировать в общей картине, выделяться каждым шагом на высоких каблуках, царапавших асфальт, будто спички сухой коробок. Маргарита хотела так восполнить недостаток своего влияния, который ощущался в шаткости ее замечательного замысла осчастливить всех, кто ей сопротивлялся.

Отчасти Маргарита добилась результата: следуя указаниям глянцевых картинок, она превратила себя в цветное веретено с маленькой бурей около колен, заставлявшее робеть маленьких собачонок. Однако хлопоты и покупки, пристальное внимание к собственной персоне не вывели Маргариту в люди, как она надеялась, а, наоборот, замкнули на себе: вдруг она разучилась запросто, как прежде, выскальзывать из зеркала и глядела на свое отражение с неприятным чувством, будто сама себе преграждает дорогу,– и уход за пределы рамы не был избавлением, напротив, любое яркое пятно впереди вдруг превращалось в тупик. К тому же в доме стало ощущаться стеснение в деньгах, неожиданно не хватило до Колькиной получки, и Маргарита, занимая в отделе, чувствовала себя жертвой глупой Катерины Ивановны, чей долг, никак не складываясь в целое из мелких, почти одинаковых сумм, разрастался при смутном подсчете до бешеных четырехсот рублей. От мысли, как она могла бы их распределить, Маргарита вечерами не могла уснуть и вертелась на ветхой раскладной тахте, готовой разорваться по сгибу, будто потертая папка.

Помня, что деньги зарабатывает муж, Маргарита предъявляла ему обновы, медленно поворачивалась перед ним, поскрипывая босыми пятками по голым тертым половицам, приземистая и простоватая, точно собиралась вот так, босиком и в конфетном шелке, замывать полы. Колька глупо улыбался и кивал, не решаясь трогать руками облегавшее жену великолепие: особенно его пугали воланы, похожие на каких-то красивых тропических паразитов. Маргариты он теперь боялся побольше прежней Раи, которую иногда вспоминал – во время похода за ягодами, в белой тугой косынке с приставшей клейкой ниткой лесного сора, или на кухне, выдавливающей стакашком из большого, как телячья шкура, по всему столу раскатанного теста аккуратные пельменные кружки. Упрямые затеи Маргариты вызывали у Кольки такое чувство несвободы, точно вся его жизнь, разграфленная поверх и крупнее нормальных суток на цеховые смены и разговоры за чаем о Катерине Ивановне, происходила по приговору суда. К беспомощному Колькиному страху перед женой примешивался смех. Как ни представительна была Маргарита в пошитых платьях, как ни походила она, взятая отдельно от всего, на журнальный образец, но все так соединялось в Колькиных глазах, что окружающие вещи окарикатуривали жену: то телевизионная антенна поставит ей раздвижные рожки, то полотенце на гвозде превратится в ее грязноватые крылышки, то чемодан, пылящийся на шифоньере, наденется ей на голову в виде чудовищной шляпы с заскорузлыми пряжками и с закушенной полою старого халата в виде желтого пера. Колька даже иногда подшучивал над женой: в ее отсутствие, движимый каким-то лихорадочным вдохновением, скалясь на тяжести, съезжавшие ему на грудь, он переставлял в квартире множество вещей и готовил по углам бессмысленные на обычный взгляд ловушки, куда самопогруженная Маргарита неизменно попадала. Она искажалась там, будто в кривых зеркалах,– вещи, настороженные Колькой, буквально липли к ней, цеплялись и тянулись, передавая ее из одного издевательского объятия в другое, а Колька дрожал от ужаса и счастья, делая вид, будто слушает ее очередной сердитый и отчетливый доклад. Однако страх доставал его не только в прямой, но и в обратной связи с Маргаритой: чем дальше, тем меньше он мог оставаться один, абсолютно трезвая его душа не принимала тяжелой водки, а без Маргариты все в квартире становилось настолько трезвым и обычным, что Колька ходил и пошатывал стулья, а иногда аккуратно что-нибудь бил, после загребая осколки двумя кусками газеты и спуская их вместе с набравшимся мусором в глухое ведро.

Как назло, Маргарита частенько задерживалась, потому что решила идти до конца и назначить конкретный день, когда Сергей Сергеич придет к Катерине Ивановне и останется у нее ночевать. Понимая, что если их свести и говорить с обоими, то ничего не выйдет, Маргарита застигала их по одному и заводила разговор в форме предложения от другой стороны. На это Катерина Ивановна только мигала и отворачивалась, а Сергей Сергеич сделался надменен и горделив, говорил с иностранным акцентом и передавал для Катерины Ивановны заготовленные записки на полутора страницах, которые с достоинством вынимал из внутреннего кармана пиджака. С трудом разбирая ломаные строки, грубо утыканные знаками препинания, Маргарита понимала только, что Рябков решил поставить себя высоко, и рвала бумаги над мусорной корзиной на мелкие буквы, разлетавшиеся по полу, будто сорные семена. Изначально основанная на обмане, дата все никак не уяснялась: Сергей Сергеич без конца переносил ее назад и вперед, будто надеялся разминуться и проскочить, как проскакивают мимо заметавшегося навстречу, словно намагниченного прохожего; Катерина Ивановна, зудевшая сквозь зубы нестерпимые песенки, была согласна на все. В конце концов Маргарита запуталась сама и несколько раз переспрашивала обоих, точно ли девятого августа. Оставалось еще полторы недели; Маргарита опасалась, что за это время строптивая пара успеет пообщаться и все испортить. Однако дни летели стремительно, с круговыми обводами солнца и теней, словно исполнялся какой-то безумный вальс, а Катерина Ивановна и Рябков держались будто незнакомые. Иногда они попадались друг другу в коридоре или столовой, но старались не встречаться взглядами, и Рябков окунал нечистый дерматиновый палец в механически принимаемый борщ. Маргарита, наблюдая, вновь впадала в сомнения, точно ли они имеют в виду один и тот же день. Для верности и для праздничной атмосферы она купила обоим по бутылке сладкого вина «Узбекистан», запоздало смутившись их зеркальной встречей на белом столе и тем, что вторая бутылка, вместе с гостем, покажется лишней. Впрочем, она была уверена, что вино Рябкова до девятого не доживет.

Дома она только и могла говорить, что о предстоящем свидании этих идиотов, сама поражаясь количеству сделанного ею и растоптанного ими добра. Ее начинала всерьез раздражать кроткая ухмылка на стертой Колькиной роже, где очки болтались, будто ручка от портфеля, и она давала мысленный зарок завести себе мужчину позавиднее, чтобы ни у кого не осталось сомнений в ее способности жить. Она замечала, конечно, что свекровь подслушивает за затворенной кухонной и отворенной туалетной дверьми, настраивая их на какие-то удобные соотношения щелей, грузно застревая за двойным перекошенным укрытием, если из кухни надо было выйти в коридор. Маргарита, разумеется, не знала, что каждое слово ее Комариха воспринимает по-своему.