это высшая степень сострадания). Для гендерного равноправия возлюбленная может держать галстук. На худой конец его можно закинуть за спину (какой-то отвратительный каламбур, но вы видите, этот процесс можно обставить множеством милых интимных условностей, а не тащить под свет фонаря).

Мне говорили, кстати, что «меня тошнит» по-английски это I'm sick, но, вместе с тем, I'm sick это также «я болен», иначе говоря «меня тошнит», просто неадекватное замещение эмоции «мне дурно от этого фильма». Однако я помню это слово раньше девяностых, до обильного киноперевода, да и тошнящийся эмодзи вполне интернационален.

Как-то много ныне тошнящихся на брудершафт, расплодились коллективные сеансы тошноты и радостные крики: «Глядите, я блюю!»

3. Этот пункт я добавил для ровного счёта, потому что три раза прости, а в четвертый прихворости.

И, чтобы два раза не вставать — автор ценит, когда ему указывают на ошибки и опечатки.

Извините, если кого обидел.

30 июня 2021

Диван (2021-06-30)

Ещё ничего не было решено. Пока он лежит на диване и потягивается. Этот диван был при нём всегда, он и родился на этом чёрном кожаном диване, который стоял тогда в другом доме, главном доме имения. Но теперь этот дом продан на вывоз, а место его поросло деревьями. Он прикрывает глаза и прислушивается к звукам во флигеле, где он теперь живёт. Что-то потрескивает, кто-то смачно плюёт, слышен женский смех, потом со двора доносится крик, там что-то уронили, потом заржала лошадь и всё стихло. «Сейчас, — думает он, — войдёт маменька. Она закончила тиранить папеньку и теперь, по обычаю, придёт к нему, чтобы сказать, что он долго спит». Но нет, маменька умерла пять лет как, сразу после папеньки.

Отставной коллежский асессор Карлсон один в уцелевшем от внутренних обстоятельств доме, если не считать слуг, кухарки, и унылой собаки испанской породы. Он лежит на диване, застеленный несвежей простыней и обсыпанным табачным пеплом.

Как-то весь прошлый год асессор выкладывал узоры из пепла на подоконнике, но это ему наскучило.

Всё вращается вокруг дивана, и весь мир вращается вокруг Карлсона. Он снова открывает глаза и изучает трещины на потолке.

Сегодня должен приехать его друг по учению Малышкин. Малышкин кончил университетский курс химии, да и вообще всякое обучение заканчивал золотой медалью, а теперь то и дело рассказывает про жизнь, как существование белковых тел, и во главе всего у него не Господь, а Перводвижетель.

Малышкин всё время хочет переменить его, Карлсона, жизнь. Он говорит, что верно, Карлсон должен был быть не немец, а русский. А вот он, Малышкин, по всему выходил немец — деятельный и неутомимый со своим Перводвижетелем.

Всё от того, что по Малышкину нужно было всё время было куда-то бежать, суетиться, собрать работников вместе на какой-то механической ферме и начать делать общее дело. Сам он выходил чрезвычайно деятелен и даже учредил костожёгную фабрику. После этого местность вокруг наполнилась дымом и страшной вонью. У одного помещика от этакой вони даже засох прекрасный крыжовник. А какой это был крыжовник! Арбуз, а не крыжовник! Как хотел бы Карлсон коротать время за чаем с соседкой Еленой Ивановной, а так же крыжовенным вареньем. У неё два котика и собачка, она приехала к нему почаёвничать…

Карлсон вспоминает про округлости крыжовника и Елены Ивановны, после чего снова закрывает глаза.

— Твоя фабрика дурно пахнет, — честно говорил он Малышкину, но тот не слушал его. Из жжёных костей выходили прекрасные фильтры для сахарных заводов.

Они всегда спорили, спорят и сейчас, но, разозлившись, как последним аргументом, Малышкин кинул в Карлсона сахарной головой. Эта голова соприкоснулась с головой Карлсона и, без всякого вреда для отставного чиновника, обдала его сладким роем осколков. Тогда Карлсон понял, что снова спит, никакого Малышкина рядом нет, а вокруг него сладкая страна, луг с марципановыми цветами и солнце, похожее на жёлтый медовый пряник. Всё сон, сладкий сон, но его трясут за плечо.

Это настоящий Малышкин, от него веет какой-то морозной свежестью, хотя на дворе июнь… Или — июль? Карлсон точно не помнит. «Вставай, дружище! — кричит Малышкин и плещется водой. Эта вода отвратительна, она растворяет всё — и пряничное солнце, и цветы из марципана, а сладкий кисель утекает куда-то по облезлому вощёному полу.

Малышкин сидит на подоконнике, смахнув предварительно узоры из табачного пепла.

— Одевайся, друг мой, — поедем смотреть фабрику. Я придумал для тебя дело, и жизнь твою надобно исправить.

— Не нужно чинить то, что не сломалось, — Карлсон замечает, что он повторяет слова одного русского мастера на чугунке, который спорил с англичанином о рельсах и шпалах.

Но Малышкин говорит, что надо крутиться, чтобы переделать мир. Карлсону не хочется переделывать мир, от кручения его мутит, и он возражает:

— Веришь ли, мне кажется, что мир устроен правильно. Не надо вертеться, нужно представить, что мир крутится сам, как мельничное колесо.

Карлсон вспоминает, что когда он учился в университете естественной истории, то слышал, что ежели одна вещь постоянна и неподвижна, а другие движутся вокруг неё, то… Но мысль ускользает, и вода, вылитая Малышкиным на подушку, уже высохла.

Гость сердится. Ему пора ехать в губернский город, и он видит, что Карлсона невозможно стащить с дивана. По инерции вращения он рассказывает о своих планах. Малышкин носится с идеей почты на воздушных шарах.

— Всё должно быть по воздуху, — говорит он. — Но при этом на каменном угле, который суть чистый флогистон, ждавший нас миллионы лет.

Карлсону нравится идея летать по воздуху, но не нравятся никакие шары, приборы, и особенно мешки с песком в корзинах. Каменный уголь, что ждал его, как тать за углом, его и вовсе пугает.

— По воздуху… — причмокивает он, Малышкин слышит это бормотание, но уже открывает дверь и, оборачиваясь, пускает парфянскую стрелу:

— У тебя уж пятый год воздух спёртый. Елене Ивановне стыдно к тебе заехать.

После этого Карлсон спит, а, проснувшись, не может понять день или ночь на дворе. Он понимает, что Петрушка задёрнул шторы, но встать с дивана не было никакой мочи. Карлсон звонит в колокольчик, но никто не появляется, и он засыпает снова. В этом сне он сидит на длинной скамье в университете, и профессор рисует мелом на доске странные закорючки. «Зачем я пошёл на естественный факультет? — думает Карлсон, — по-моему, мне просто понравилось название. Надо было идти на правоведение». Профессор подбегает к скамье и, приблизив свой огромный нос к носу