не потерял ли при этом сделку, которая могла бы составить около сорока миллионов долларов. Но несколько недель, казалось, были тем периодом, который требовался Сарноффу для спасения лица и самолюбия, прежде чем он мог капитулировать. В конце концов, Сарнофф вернулся, ворча, что Серф ведет себя очень сложно, и в качестве жеста великодушия предложил ему то, что Серф просил все это время — шестьдесят два процента.

Используя множественного число королевского первого лица, Сарнофф высокопарно заявил: «Мы не собираемся спорить с вами из-за этих двух сотых доли».

Эго — оно могло бы занять место почти религии. Поскольку приписать божеству щедрую удачу, свалившуюся на плечи этих восточноевропейских иммигрантов, было невозможно и даже теологически нецелесообразно, оставалось прославлять «Я». Оглядываясь на свою жизнь и видя удивительность всего происшедшего, нельзя было даже отдать должное предкам или важности хороших генов. Предки, почти во всех случаях, были бедными, не высокомерными на протяжении нескольких поколений, которые никто не мог сосчитать, и лежали на неизвестных заросших бурьяном кладбищах с ивритскими надписями, наклоненными в изголовьях; — в местах, названий которых уже не было ни на одной карте. Кому еще мог поклоняться человек, создавший себя сам, как не себе? «Очень высокомерный и самовлюбленный человек...». Ближе всего к религиозным праздникам стали юбилеи самого себя — дни рождения, свадьбы, похороны.

Для похорон Сэма Бронфмана в 1971 г. еврейские традиции были полностью отброшены. Иудаизм рассматривает смерть как очень личное дело, не приемлет пышности и ораторского искусства и особенно не приемлет публичного выставления останков умершего. Но г-н Сэм в серебряном саване и открытом гробу покоился в центре большой ротонды монреальской штаб-квартиры Канадского еврейского конгресса. На похоронных службах надгробные речи следовали за надгробными речами видных мирян, вопреки еврейскому обычаю, предписывающему простую проповедь раввина. Руководители Seagram, спланировавшие церемонию, позаботились о том, чтобы среди скорбящих было как можно больше христианских лидеров из деловых, политических и научных кругов Канады и США, ирония заключалась в том, что многие из этих людей всю жизнь обходили его стороной.

В Калифорнии Фрэнсис Голдвин на протяжении почти пятидесяти лет устраивала пышные вечеринки по случаю дня рождения своего мужа, а в большом доме на Лорел-Лейн, 1200, проходило множество других грандиозных мероприятий. Здесь обедали Уинстон Черчилль, президент и миссис Джон Ф. Кеннеди, не говоря уже о представителях кинокоролевства — Мэри Пикфорд и Дугласе Фэрбенксе, Глории Суонсон, Джордже Кьюкоре, Кэтрин Хепберн, Спенсере Трейси и т. д. и т. п. Но к концу лета 1973 года ухоженная площадка для игры в крокет у подножия покатой лужайки опустела, и в доме воцарилась странная тишина. Слышны были лишь периодические гудки электронной системы наблюдения, патрулировавшей территорию, да перешептывания медсестер и врачей, круглосуточно ухаживавших за девяностолетним (или, скорее, девяностотрехлетним) стариком, который лежал в спальне наверху, страдающий недержанием и ничего не понимающий: Сэм Голдвин. В начале года он не смог присутствовать на праздновании сотого дня рождения своего бывшего партнера Адольфа Зукора (Adolph Zukor) и, скорее всего, не знал об этом. В таком состоянии он пролежал более пяти лет.

Внизу Фрэнсис Голдвин, приветствуя друзей, заглянувших к ней на короткое время, пыталась придать происходящему как можно более жизнерадостное выражение. «О, у нас есть свои маленькие волнения, — сказала она. — В хорошие дни мы стараемся вывезти его на верхнюю площадку, чтобы подышать свежим воздухом и солнцем. На днях, когда медсестры не смотрели, он упал с инвалидного кресла и порезался. О, да, всегда что-то происходит. Он не был бы Сэмом, если бы это было не так». За несколько месяцев до этого президент Никсон приехал в дом, чтобы вручить Сэму Голдвину медаль за достижения. Старого продюсера удалось переодеть и сфотографировать вместе с президентом, вручающим медаль. Изредка случались даже вспышки былого огня, краткие моменты прозрения, когда старик, казалось, осознавал происходящее, и в них даже присутствовали нотки юмора. Ричард Занук приехал в гости, и Голдвин вдруг начал ругать его за то, что он снял «такую дрянь, как «Хелло, Долли!». Занук ответил, что, хотя он действительно планирует снять «Хелло, Долли!», съемки еще не начались, и почему Сэм должен называть легкий мюзикл «куском грязи»? Сэм был настойчив — «Хелло, Долли!», по его словам, была «дешевой порнографией». Наконец, Занук решил, что видит связь, и сказал: «Сэм, ты говоришь о «Долине кукол»?». И Сэм, верный замечанию своей жены, что, хотя ты можешь быть прав, он не может ошибаться, ответил: «Именно так — «Хелло, Долина кукол».

В 1972 году, когда Чарли Чаплин закончил свое двадцатилетнее изгнание из Америки и вернулся в Голливуд, чтобы получить специальный «Оскар» от киноакадемии, ему было уже восемьдесят три года, и он сам был почти дряхлым. Его фотография была опубликована в газете Los Angeles Times, и экземпляр газеты случайно оказался рядом с кроватью прикованного к постели Сэма Голдвина. Вдруг Голдвин заметил его, приподнялся и хрипло сказал: «Это Чарли? Это Чарли?». Затем, рухнув обратно на подушку, он пробормотал: «Он выглядит ужасно».

В течение многих лет, во времена «золотой эры», Сэм и Фрэнсис Голдвин представляли собой один из самых прочных партнерских союзов в Голливуде, городе, не отличавшемся долгими и прочными браками. Он, как она часто говорила, принимал «все главные решения, а я следила за тем, чтобы все детали были в полном порядке». С несвойственной ей скромностью Сэм заявила, что это слишком ограниченная оценка ее роли. «Без Фрэнсис я бы пропал, — сказал он. Она — единственный настоящий, близкий партнер, который у меня когда-либо был». Действительно, она была одним из немногих людей в Голливуде, с которыми он мог ладить. Но последующие годы были нелегкими. В 1969 г., пережив серию болезней, связанных с нарушением кровообращения, Голдвин поручил своей жене взять на себя управление студией и личным состоянием, оценивавшимся тогда в двадцать миллионов долларов. По решению суда Лос-Анджелеса Фрэнсис Голдвин была назначена опекуном своего мужа, а компания Samuel Goldwyn Productions была передана в ее руки, что не устраивало единственного сына супругов, Сэма-младшего, но, в конце концов, соглашение было достигнуто. Но с тех пор отношения между матерью и сыном были напряженными.

«Может, пойдем к нему?» — неожиданно предложила Фрэнсис Голдвин своей гостье. Они вместе поднялись по изогнутой лестнице и вошли в тускло освещенную спальню Сэма Голдвина. Он лежал — огромный мужчина, ожиревший от недостатка физической нагрузки, — руки сложены на животе, взгляд устремлен в какую-то неопределенную даль, по бокам — аппараты жизнеобеспечения. «Это я, Сэм», — сказала Фрэнсис.