В ответ на ее невысказанные мысли Ролстен остановился и махнул рукой в сторону тропинки, отходящей от Старой Лесной дороги и поднимающейся вверх по склону.

— Мы устроились там, наверху, — сказал он. — Не годится быть слишком близко к дороге, где дым может привлечь к нам гостей менее желанных, чем вы двое.

Они последовали за Ролстеном и Гуллейн вверх по узкой тропе. Несколько поворотов — и старая дорога исчезла внизу, под покрывалом верхушек деревьев. Это был долгий и крутой подъем между могучими деревьями, и темные плащи их провожатых было все труднее различить в сгущающихся сумерках. Когда Мириамель подумала, что луну они увидят раньше, чем дом, Ролстен остановился и приподнял толстую ветку сосны, преградившую им путь.

— Это здесь, — сказал он.

Мириамель провела свою лошадь вслед за Саймоном и оказалась на широкой поляне. В центре ее стоял бревенчатый дом, простой, но на удивление большой. Из дыры в крыше поднимался дымок. Мириамель была поражена. Она повернулась к Гуллейн, внезапно охваченная дурными предчувствиями.

— Кто еще здесь живет?

Женщина ничего не ответила.

Принцесса заметила движение на пороге дома. Через мгновение на черной утоптанной земле перед дверью возник низенький с короткой шеей человек, одетый в белую рясу.

— Вот мы и снова встретились, — сказал Мифавару. — Наша беседа в таверне, к несчастью, быстро прервалась.

Мириамель услышала, как чертыхнулся Саймон, выхватывая из ножен меч, увидела, что он дергает поводья ее лошади, пытаясь развернуть ее.

— Не надо, — сказал Мифавару.

Он свистнул, и еще полдюжины белых фигур возникли из темноты по краям поляны. В сумерках они казались призраками, рожденными старыми деревьями. Некоторые натянули луки.

— Ролстен, ты и твоя женщина, отодвиньтесь. — Голос лысого человека звучал почти любезно. — Вы выполнили то, за чем были посланы.

— Будь ты проклят, Мифавару, — крикнула Гуллейн. — В день Взвешивания ты сожрешь свои кишки вместо колбасы!

Мифавару раскатисто рассмеялся.

— Вот как? Отойди, женщина, пока я не приказал пустить в тебя стрелу.

Муж уже тащил ее прочь, но Гуллейн, с глазами полными слез, повернулась к Мириамели:

— Простите нас, моя леди! Они снова поймали нас. Они нас доконали!

Сердце Мириамели было холодным как камень.

— Чего ты от нас хочешь, трус? — спросил Саймон.

Мифавару снова хрипло засмеялся.

— Мы ничего от тебя не хотим, юный господин. Хочет только Король Бурь. А чего он хочет, мы узнаем нынче же ночью, когда отдадим вас ему. — Он махнул остальным белым фигурам. — Свяжите их. У нас еще много дел до полуночи.

Когда первый из подошедших огненных танцоров схватил его за руки, юноша повернулся к Мириамели, и лицо его было исполнено ярости и отчаяния. Она знала, что он хотел бы сражаться и заставить их убить себя, но боялся из-за нее.

Мириамель ничем не могла помочь ему. У нее внутри не осталось ничего, кроме сдавившего горло ужаса.

К невесте юноша пришел

Весь в золоте кудрей,

Откинул черный капюшон

И улыбнулся ей.

— О леди милая, скажи,

Что сделать должен я,

Чтоб стала ты невестой мне,

Прекрасная моя.

Сказала девушка в ответ,

Надменности полна:

— Таких даров на свете нет,

Чтоб стоили меня.

— Ну что ж, — ответил он тогда,

— Уйду я до поры.

Но пожалеешь ты еще,

Что не взяла дары.

Сегодня гонишь ты меня,

Но знай: когда-нибудь,

Уже согласья не спрося,

Я за тобой вернусь.

Я Смерть зовусь,

И не забудь:

Я за тобой вернусь.

Это было бесполезно. Ее песня не могла заглушить звуков странного причитания, которое, казалось, предвещало столько несчастий.

Песня тянулась, и Мегвин пристально смотрела в огонь. Ее губы так потрескались от холода, что было больно петь. Уши горели, голова болела.

Сначала казалось, что все идет как надо. Она была послушной дочерью богам — не было ничего удивительного в том, что после смерти она вознеслась на небеса, чтобы жить среди них — не как равная, конечно, но как преданная дочь, любимая служанка. И во время их странного путешествия все было именно таким, каким она и ждала: боги сверкали дивными глазами, их одежда и оружие переливались всеми цветами радуги. Земля богов даже превзошла ее ожидания: она была очень похожа на ее родной Эрнистир, но прекраснее, чище, ярче. Небо здесь казалось выше и синее, чем вообще может быть небо, снег белее, а трава такая зеленая, что больно становилось глазам. Даже граф Эолер, который тоже умер и пришел в эту прекрасную вечность, каким-то образом стал здесь более открытым и близким; без страха и смущения она сказала ему, что всегда любила его. Эолер, как и она избавленный от тяжкого бремени смертных, выслушал ее с глубоким участием — и сам был подобен богу.

Но потом все переменилось.

Мегвин думала, что когда она и другие живые эрнистирийцы привлекали богов на свою сторону, они тем самым решили исход дела. Однако сами боги тоже участвовали в войне, как и эрнистирийцы, и эта война еще не была выиграна. Худшее еще ожидало их впереди.

И боги скакали по бескрайним белым полям небес в поисках Скадаха, дыры в вечную тьму. И они нашли его. Он был огражден камнями, добытыми в самых темных глубинах вечности, так ее учили наставники, и полон самыми страшными врагами богов.

Она никогда не думала, что такое может существовать: порождения чистого зла, блестящие сосуды пустоты и отчаяния. Но она видела, как одно из них стояло на древней стене Скадаха, слышала его безжизненный голос, предрекающий гибель богов и смертных. Весь этот ужас таился за стеной… и теперь боги собирались разрушить ее.

Мегвин догадывалась, что пути богов неисповедимы, но и представить не могла, что они настолько темны для разума смертных.

Она снова повысила голос в песне, надеясь заглушить заунывные звуки, но через некоторое время сдалась. Боги и сами пели, их голоса были гораздо сильнее, чем ее.

Почему они не остановятся? — безнадежно думала она. Почему не перестанут?

Но спрашивать было бесполезно. У богов были свои планы. Так было всегда.

Эолер давно уже потерял надежду понять ситхи. Он знал, что они не боги, как думала несчастная, потерявшая разум Мегвин, но ситхи и в самом деле были не намного ближе и понятнее истинных небесных богов. Граф отвернулся от огня и сел спиной к Мегвин. Она напевала что-то про себя. Когда-то у нее был приятный голос, но по сравнению с пением мирных он казался слишком высоким и резким. Ни один смертный не может состязаться в пении с…