Тут с востока донёсся шум двигателя и стали приближаться два снопа ослепительно белого света. Я торопливо прижался к стене, чтобы меня не обнаружили. Мотор заглушили, фары погасли, и из старого джипа защитного цвета выпрыгнули Цзиньлун, Сунь Бао и другие. Сейчас такая машина считается хламом, а в деревне начала восьмидесятых это был предмет гордости и свидетельство власти. Видно, что Цзиньлун, секретарь деревенской партячейки, стал фигурой немаленькой, и уже тогда чувствовалось, что он далеко пойдёт.

Выступление Хун Тайюэ оказалось поистине впечатляющим, оно меня сильно взволновало. Двор усадьбы Симэнь казался театральной сценой, большой абрикос, столы и табуретки — театральным реквизитом, а все присутствующие — самозабвенными актёрами. Их мастерство достигало высшей точки! Старик Хун Тайюэ, первоклассный актёр всекитайского масштаба, воздел руку, как великие в кино, и громко воскликнул:

— Да здравствует народная коммуна!

Цзиньлун, Сунь Бао и компания с важным видом вошли в ворота. Все взгляды устремились на самого высокого руководителя деревни.

— Какой я слепец, Симэнь Цзиньлун! — уставив палец, гневно обрушился на него Хун Тайюэ. — Я-то считал, что ты родился под красным знаменем, вырос под ним, что ты — наш, свой. Думать не думал о том, что в твоих жилах течёт ядовитая кровь тирана-помещика Симэнь Нао. Все эти тридцать лет ты притворялся, Симэнь Цзиньлун, а я попался на твою удочку…

Цзиньлун сделал знак глазами Сунь Бао и другим подручным. Те спешно подбежали и схватили Хун Тайюэ за руки. Тот вырывался и бранился:

— Ах вы, верные отпрыски помещичьего класса, псы продажные, «когти кошачьи»,[241]никогда вам не сломить меня!

— Всё, дядюшка Хун, повыступал — и хватит, — сказал Цзиньлун, вешая на шею Хун Тайюэ его мятую флягу. — Давай-ка домой, проспись. Я уже с тётушкой Бай договорился, выберем день для вашей свадьбы. Так что погоди, и ты сможешь вываляться в одной грязи с помещичьим классом!

Сунь Бао и его люди потащили Хун Тайюэ прочь. Ноги его волочились по земле, как две большие люфы, но он продолжал вырываться и ревел в сторону Цзиньлуна:

— Не сдамся! Председатель Мао сказал мне во сне, что в ЦК ревизионисты завелись…

Цзиньлун с улыбкой на лице повернулся к толпе:

— А вы что? Давайте тоже расходитесь.

— Секретарь Цзиньлун, позвольте нам, «мерзавцам», вместе выпить за вас…

— Цзиньлун… Брат… Секретарь, мы тут хотим с красным острым соусом развернуться во всемирном масштабе, помог бы, ссудил тысяч сто… — запинаясь, проговорил Сунь Лун.

— Цзиньлун, устал поди? — с исключительной теплотой проворковала своему достойному зятю Цюсян. — Лапшички тонкой поешь? Сейчас велю Хучжу поджарить…

Хучжу, потупившись, стояла на крыльце пристройки. Чудесные волосы собраны в высокую причёску, а сама походит на затаившую обиду дворцовую служанку.

— Этот ресторанчик чтобы прикрыли, — нахмурился Цзиньлун. — Двор вернуть в прежний вид, всем разойтись.

— Ну разве можно, Цзиньлун! — разволновалась У Цюсян. — Дело ведь процветает.

— Какого процветания ты здесь, в деревне, добьёшься? Хочешь успеха — в город давай, в уезд!

В это время с северного входа в западную пристройку вышла Инчунь с ребёнком на руках. Это был Лань Кайфан, твой, Цзефан, сынок от Хэцзо. Говоришь, никаких чувств не испытывал, а ребёнок откуда? Скажи ещё, что уже тогда детей из пробирки выводили, лицемер несчастный!

— Слышь, бабуля, — обратилась Инчунь к Цюсян. — Закрывала бы ты лавочку. А то каждый вечер галдёж, дым коромыслом, твоему внуку не заснуть от всего этого.

Почти все, кому положено, на сцену вышли. Не хватало Лань Ляня, но явился и он. На лопате он нёс связку корней шелковицы. Войдя в ворота и ни на кого даже не взглянув, он направился к У Цюсян:

— С шелковицы на твоём участке корни проросли на мой, перерубил вот и возвращаю.

— Ох, упрямец старый, скажи на милость, что ты ещё выкинешь?! — изумилась Инчунь.

Зевая, подошёл Хуан Тун. Он спал всё это время на бамбуковом шезлонге:

— И не лень было все эти корни отрывать? Нынче только тупоголовые свиньи от земли кормятся!

— Расходись давай! — нахмурился Цзиньлун, повернулся и зашёл в главное здание усадьбы.

Народ стал молча расходиться.

Ворота усадьбы тяжело захлопнулись. Над деревней повисла тишина, в ней бродил лишь я и луна, которой некуда было идти. На тело мне падали ледяные песчинки лунного света…

В «Записках о свиноводстве» Мо Янь подробно описывает, как я откусил Хун Тайюэ его сокровища и как он стал инвалидом. Якобы Хун Тайюэ присел «развести рукава» под кривым абрикосом, а я воспользовался этим и неожиданно напал сзади. При этом он с нарочитой серьёзностью описывает аромат цветущего абрикоса, пчёл, собирающих нектар в лунном свете, у него ещё получилась с виду прекрасная фраза: «В лунном свете тропинка через абрикосовый сад вилась молочной рекой». Меня паршивец изобразил этаким хряком-извращенцем, пристрастившимся откусывать людям эти дела — вот уж поистине, «своей подлой душонкой мерить суть благородного мужа». Только подумай, как я, Шестнадцатый, с моим почти героизмом и благородством, мог исподтишка наброситься на человека, справляющего нужду? Писал, видать, с гадостными и подлыми мыслями на уме, вот и читать невозможно без отвращения. Ещё он понаписал, что той весной я бесчинствовал по всему Гаоми, загрыз более десятка голов крестьянского скота, и описал это так же гнусно и подло. Якобы я всегда нападал, когда коровы гадили, впивался им в зад и выдирал кишки. Вот что он пишет: «Вокруг извивались вывалянные в грязи сероватые кишки… От безумной боли животные бросались куда глаза глядят, волоча их за собой, в конце концов падали и подыхали…» В силу своего гнусного воображения этот паршивец изобразил меня абсолютным монстром. На самом деле виновником ущерба, нанесённого этим коровам, был волк, старый извращенец, пробравшийся с гор Чанбайшань.[242]Он искусно прятался, не оставлял следов, и все его преступления вешали на меня. Позже, когда этот волк проник к нам на косу семьи У, мне даже не пришлось вступать в схватку, его растоптали в лепёшку, а потом разорвали на куски мои свирепые сыновья и внуки.

А вот как всё было на самом деле. В тот вечер я в компании одинокой луны бродил по улице и проулкам Симэньтуни. Снова очутился в абрикосовом саду и увидел Хун Тайюэ. Он словно из могилы верного пса выбрался и стал мочиться под тем самым кривым деревом. Фляжка на груди, несёт перегаром. Обычно он выпивал в меру, а теперь стал конченым пьянчугой. По слову Мо Яня, «содержимым чарки заливал тяжесть в душе».