могут сидеть в своей камере и предаваться отчаянию, а вот если бы им надо было занимать гостей, разливать чай, диктовать: «Глядишь и не знаешь, идет или не идет его величавая ширина». Точка. Котик, подчеркни глаголы и просклоняй мне «ширина»…

Смерть! О, каким пустяком казалась ей смерть теперь. Ах, жить труднее – в сто раз труднее смерти.

Как бы было хорошо глотнуть теперь большой прием морфия или, поднявшись по черной лестнице до чердака, соскочить в пролет… но это невозможно… мать, сестры, Котик…

– Котик, возьми задачник, которую задачу мы делали в последний раз? 2802? Хорошо – ну в чем там дело? Купец купил 40,2 аршин сукна…

Да, если бы «их всех» не было, тогда и самоубийство бы не пришло в голову. Она бы одна все перенесла.

Ох, как скверно, когда есть привязанности! Как счастливы люди, которые не имеют ни родных, ни близких!

От скольких подвигов и геройских поступков отказываются люди во имя любви к своей семье.

Скольких героев и святых лишился мир!

А может быть – преступников и злодеев?

Разве мало людей не делаются преступниками только в силу привязанности к матери или ребенку.

Одиночество! Какое это счастье! Какая свобода располагать собой на добро и зло по своему усмотрению. Уйти в свою комнату, закрыть дверь на ключ и ключ положить в карман.

А вы там, все остальные, живите как хотите – как знаете!..

– Аня, общий делитель выходит ужасно большой!

– Ты, Котик, ошибся где-нибудь. Проверь еще раз…

Как хорошо уйти от всех. Никого не любить. Отец говорит: «Нельзя осуждать мужчин, что они иногда кутят в холостой компании. Надо же иногда уйти человеку от хлопот, от забот и тревог, даже от привязанностей». Она всегда возмущалась и возражала ему.

А теперь?

О, с каким бы она удовольствием ушла куда-нибудь!

Некуда только уйти… Подруг у нее нет, да как-то не было их и раньше, в гимназии.

В чем состоит дружба барышень? Поверять секреты своих влюбленностей, флиртов, увлечений. А она как-то этим никогда не интересовалась… Никогда не обожала учителей даже «за компанию».

А у сестер ее на этой почве взаимных секретов с девушками их возраста образовалась впоследствии серьезная дружба. У сестер много подруг.

Да, если бы у нее и были подруги, не может же она делить с ними «это» горе…

Как много у нее «любимых» и никого близкого. Странно, ей всего ближе теперь отец, отец, к которому она уже давно потеряла уважение. Он ближе ей потому, что горе их общее и с ним не надо притворяться и стесняться. Да, отец ей всех ближе теперь, ближе матери, хотя она мать любит больше.

О, мама! Бедная мама. Чистый, добрый ребенок! Ты так далека от грязи жизни, ты не знаешь лжи и обмана – ты не можешь перенести его. А что, если ты узнаешь худшее – преступление, позор?

– Теперь перемножь, Котик… зачем ты делишь?..

Что будет, когда все это обрушится?

Не одна мама, а сестры?

Лиза такая нервная, вечно экзальтированная, болезненно самолюбивая, которая чуть не отравилась один раз, провалившись на экзамене…

И зачем, зачем я их так сильно люблю?

Если бы их не было?

Ну – процесс, ну – запачканное имя, ну – отца бы сослали в Сибирь… она бы поехала с ним. И в Сибири люди живут… невинные… живут и страдают – не нам чета. Допустим, даже если бы отец застрелился… он прожил жизнь, ведь мог умереть и от болезни… Господи, что это я… до чего додумалась!

– Котик, я спутала! Ты прав – тут деление, голубчик… числитель на знаменатель…

– Аня, его условия я не могу принять – и все кончено для всех нас!

– Но…

– Не говори и удерживай меня… завтра конец всему…

– Я хочу знать, в чем дело…

– Прощай! Прощай! – лепечет Роман Филиппович. – Завтра я не буду существовать и в этом мерзавце может быть проснется жалость к моей несчастной, обездоленной семье…

– Замолчи ты, наконец! И скажи, в чем дело.

– Я, я, который только раз изменил долгу честного человека… как я жестоко расплачиваюсь, а другие сытые, зажиревшие в пороках… нет, нет, все кончено! Прощай, дитя!

– Да замолчи, отец. Тебе-то хорошо – один выстрел, и все кончено, а мама? А мы все? Тогда перестреляй всех нас раньше, это будет лучше! А то – умереть, а вы разбирайтесь как знаете. Мама, может быть, перенесет позор, но твоя смерть ее убьет. Говори, в чем его условия?

– Нет, довольно… довольно… не мучай… дай мне умереть… ни я, ни ты не согласимся на условия этого негодяя – лучше смерть?

– Да будешь ты говорить?

– Он… он… требует тебя! Понимаешь – тебя!

Аня стоит неподвижно и смотрит на отца. Молчание.

– Аня, – робко поднимает голову Роман Филиппович.

– Что, папа?

– Ты видишь, выхода нет.

Она молит. Отец взглядывает на нее робко исподлобья, выдвигает ящик, роется в нем дрожащими руками и достает револьвер.

– Обними меня, Аня, в последний раз!

– Надеюсь, отец, что ты не собираешься стреляться дома: это убьет маму. Поди куда-нибудь… делай что хочешь. Я больше не в силах. – И Аня падает на стул.

– Аня… – окликает он ее опять.

Она поднимает голову.

– Я – приговоренный человек, но что будет со всеми вами. Какой ужас!..

Аня вдруг выпрямляется и, как-то вытянув шею, вглядывается в отца.

– Я, Аня, – говорит он, смотря в сторону, – человек решенный, жизнь моя кончилась, ценой этой жизни я искупаю мое роковое увлечение… Аня, тебя я любил всегда больше других детей… тебе я поручаю твоих сестер и братьев… твою мать… твоя мать не вынесет… я это знаю! О, Варя, Варя, прости, прости… Я – подлец! О, какой я подлец… О, если бы я мог жить и искупить вину мою! Но все кончено, кончено!

– Папа… – вдруг говорит Аня, – ты погоди стреляться до завтрашнего вечера – застрелиться всегда успеешь. Я пойду еще раз к этому… к Григорьеву и попрошу.

– Да, да, Аня! Может быть, его тронут твои слезы… может быть…

Аня еще пристальней смотрит на отца.

– Дорогая моя девочка, может быть и вправду все уладится? Клянусь тебе, что после такого тяжкого урока вся моя жизнь – для мамы и для вас. Это ужасный, ужасный урок… клянусь тебе… Куда ты?

– Я страшно измучилась и устала. Спокойной ночи.

Уже три часа ночи, а Аня, не раздеваясь, все ходит, ходит по своей комнате.

Как хорошо, что у нее есть отдельная комната, и с ковром,