Она за эти несколько часов пережила жизнь, состарилась и отупела.

Что ж, если нет другого выхода. Ведь отец, не желая сознаться самому себе, желает этого.

Вот теперь она видит, насколько велика ее любовь к семье, и она еще больше уверена, какая легкая и пустая вещь самоубийство. Жизнью пожертвовать было бы легче – гораздо легче.

Да неужели правда это так ужасно? Может быть, это один из людских предрассудков? Ее сестры рассказывали о некоторых из своих подруг… Выходят же девушки замуж иногда за совершенно незнакомых им людей, без любви.

Отчего же она так дрожит от ужаса и отвращения?

Другие продают себя за гроши, а ей заплатят двадцать тысяч! Она сжимает руки и злобно усмехается. Прав отец – все можно купить на свете – если не деньгами, так любовью.

Вот, если взять самого святого, самого гуманного человека и сказать ему:

– Убей – и не будет больше убийств.

– Укради – не будет воровства.

– Возьми маленького слабого ребенка, причиняй ему самые ужасные страдания – и целый народ будет благоденствовать.

Каково будет этому святому? Но он должен согласиться.

А если он не согласится пожертвовать таким образом своими чувствами, значит, он не любит человечества, не хочет пожертвовать собой для него.

Цель оправдывает средства!

Аня нервно смеется и ходит, ходит, ходит, радуясь, что никто не слышит ее шагов.

Григорьев вскакивает при виде Ани, и они стоят молча друг перед другом.

Его лицо горит и руки дрожат, когда он берет муфту из ее рук.

– Я пришла за бумагами, – гордо говорит Аня, – и прошу вас еще раз отдать мне их так… даром.

– Нет! – упрямо произносит он сквозь зубы.

– Я бы должна была упасть на колени, плакать, молить, но я не могу – я слишком замучилась, – говорит она.

– И хорошо делаете. Оставим мелодрамы вашему папаше. Дайте я сниму вашу шляпу.

Она вздрагивает от гадливого чувства.

Не хватит, не хватит силы… она сейчас уйдет… но что тогда будет?

Как бы удержаться – не схватить вот этой бронзовой чернильницы и не пустить в наклонившееся к ней лицо.

Только бы удержаться, не погубить «их всех!» Если бы можно было сейчас захлороформировать себя – и потом проснуться уже дома!

А он наклоняется все ближе и ближе… Что это – кажется, объясняется в любви?

Улыбка, похожая на гримасу, ползет по ее губам.

Что он говорит?

…Только и думал что о ней. Жил мыслью, что она придет… страсть… безумие… если бы она не пришла, застрелился бы…

И этот – стреляться!

Его губы касаются ее щеки.

Она вскакивает, как под ударом хлыста.

Нет, нет – она не может без хлороформа!

Она уйдет… мама, сестры, простите, она не может… поймите… ведь есть, Господи, жертвы и не по силам…

Рука Ани машинально тянется к чернильнице… А что потом?

Вон он сжал кулак, и губы его кривятся…

– Есть у вас вино или водка? Дайте, пожалуйста, большой стакан… целую бутылку…

– Теперь я могу уйти? – спрашивает Аня Григорьева, лежащего ничком у ее ног.

Лицо Ани в красных пятнах, глаза горят и губы вздрагивают.

– Слушайте, – говорит Григорьев, поднимая голову и с мольбой смотря на Аню, – да скажите вы мне что-нибудь! Ругайте, бейте меня, что ли!

– Давайте мне векселя, и я уйду. Где моя шляпа? – говорит Аня с гримасой отвращения.

Он поднимается на колени и хватает ее за руку.

– Анна Романовна, да неужели вы не понимаете… видя вас с вашим отцом… слыша, что говорилось вокруг вас… зная вашего отца… я думал… наружность обманчива…

– Что вы такое говорите там? – нетерпеливо вырывается у Ани.

– Анна Романовна… вы не поймете, может быть… вы не поверите… когда я увидел вас в первый раз, я почувствовал какую-то дикую страсть к вам… Знакомиться… искать вашего внимания я не мог – ваш отец не пустил бы меня на порог своего дома… а я с ума сходил, думая о вас… люди сплетничали… а отец твой…

– Давайте мне векселя: уже поздно.

– Простите меня… не отталкивайте… неужели вы не видите, что я сознаю весь ужас своего поступка. Поймите, что я теперь бог знает что дал бы, чтобы вернуть все, молить вас… просить, если возможно, простить меня. Месть сладка; я столько лет ждал ее, наконец получил возможность мстить; я отдал эту возможность за счастье обладать вами и в конце концов отомстить себе. Анна Романовна, простите меня, скажите, чем я могу загладить свой чудовищный поступок!

– Перестаньте, дайте мне векселя, мне пора домой.

– Есть у вас капля жалости? И самому ужасному преступнику прощают преступление, совершенное в порыве страсти… ну простите же… простите…

И Григорьев рыдает, опять опустив голову у ее ног. Аня стоит неподвижно.

– Это тоже входит в программу? Если да, то я потерплю еще пять минут, – говорит она холодно.

– Оскорбляй меня, издевайся надо мной! – говорит он, рыдая. – Я сам все погубил! Я бы мог, может быть, добиться твоей любви, а теперь… мне остается только умереть…

– Умереть легко – жить трудно, – вдруг вырывается у Ани.

– Да, да – без тебя! Без твоей любви, при сознании, что ты ненавидишь меня – легче умереть.

– Пустите меня домой, – просит Аня с тоской.

– Послушай, – вдруг, поднимаясь с колен, говорит он, – а если бы эти векселя принадлежали другому, и этот другой был отвратительный, грязный старик, и он потребовал бы тебя, и твой отец продал бы тебя ему, как он продал мне…

– Отец! – вдруг выпрямляется Аня. – Отец мой не знает, что я здесь, слышите: не знает… он никогда бы не согласился… это я сама, сама! Он этого не знает, не должен знать никогда, никогда!

Она вскакивает.

– Не смейте ему этого говорить! Не смейте намекать! Он не знает. О, боже мой, он не знает ничего.

И Аня ходит по комнате, ломая руки.

– Я ничего не скажу ему, – тихо говорит Григорьев, смотря в сторону.

Аня прислоняется к мрамору камина пылающим лбом.

– Анна Романовна, – тихо, едва слышно произносит Григорьев, – позволите ли вы мне иногда… редко… видеть вас…

– Отпустите ли вы меня домой! – поворачивается Аня к нему резким движением. – Я вам говорю, что мне пора, что у меня больная мать, которая будет обо мне беспокоиться.

– Дайте мне возможность видеть вас. Я давно разошелся с моей женой… я разведусь с нею… может быть, потом… потом…

– Я положительно не понимаю, что вы хотите от меня! – вдруг раздражается Аня, топая ногой. – Ничего не понимаю… Я должна, может быть,