«Бродвей-Отель». Чифу. Вечер.

Я уже в Чифу. Ночь на сегодня в Вей-сиене прошла очень тревожно. Хотя, как вы там ни говорите о моём евразийстве и азиатстве, а пробыть ночь глухую, звёздную в полубунтовавшемся городе, в соседстве с солдатами с маузерами, а рядом иметь хозяина японца, а потом его гостей, болтающихся до полночи, — очень чуждо.

Все были очень возбуждены событиями; и, слушая их разговоры, сидя с ними в передней на холодке — сквозняком хорошо продувало, я невольно вспомнил немцев.

Немцу, чтоб объединиться, надо хотя бы пива, — японцу — только горшок с угольками, хибачи.

А ночью были острые, как гвозди, москиты и странные сны. Кто-то приходил, кто-то уходил… Кто-то наводил снаружи электрический фонарик в моё окно.

* * *

Утро встало розовое, прозрачное, что мне, классику по убеждениям, напоминает Гомера.

Роскошные дали Шаньдуна, извечно-зелёные извечно-зелёным цветом полей… А над этим изумрудом, всё примиряя и благословляя, сыплется блеск розового утреннего солнца.

Мне подана китайская телега (сродни ещё ассирийским телегам, как гласит известный памятник, прибежище синологии и всех там пресмыкающихся), и ожидает парень.

Я низко кланяюсь хозяину и сразу натыкаюсь на этого мальца с мулом и ассирийской телегой.

— Ехать надо 8 ли (4 версты)… Ты очень тяжёл. Надо три доллара.

Я говорю, что пойду пешком, что 8 ли — недалеко и что я дам только один доллар.

Рушится сразу же один принцип — Принцип обдирания чужака.

И у китайца, и у японца совсем разная плата для своего и дня чужого…

Азия не любит чужих!

Это надо помнить. Надо никогда не забывать, что белый человек для азиата — янгуйцза, т. е. заморский чёрт. Все, кроме русских. Они ведь из-за земли!

Стала избитой фраза о том, что Китай-де замкнут. Да, конечно. Но в каком смысле?

Китаец, прежде всего, предпочтёт другого китайца, а не иностранца. Китаец воспитан в полнейшей свободе: на улице они кричат, плюются и т. д. без всякого замечания со стороны начальства.

Закон для него в обычае, и только нарушителям этого закона грозит строгое наказание, причём юстиция носит предупреждающий характер, чтобы другим было неповадно; однако судья судит по обстоятельствам, по существу, а отнюдь не формально.

При таком положении вещей в китайском суде можно проиграть дело, имея расписку о долге, и, наоборот, выиграть дело, невозможное по формальности хотя бы русского суда.

Китайцы свободны, потому что они воспитаны так, а не иначе. И если к ним подходить с совершенно другими навыками, другими приёмами, то, конечно, китаец замкнётся и будет вас сторониться.

* * *

В чувствованиях, которые потом развернулись в эти размышления, проходил я со своим чичероне к станции. Вот, наконец, он — современный Китай!

На дворе станции восемь огромных «Бьюиков», автомобилей, которые понесут нас в Чифу и Лункоу. Зато китаец оказался китайцем в постройке кузова этих автомобилей: мне предлагают место, на которое может сесть так средней величины кошка, а не российский журналист, да ещё крупный телом. С проклятьями лезу обратно: кого-то давлю, кто-то пищит. Наконец, место найдено, я делаю досадный промах в курсе денег при размене, и мы трогаемся.

Поля, поля, поля, среди которых мчатся одна за другой наши машины. Едем все вместе, вероятно, в рассуждении хунхузов.

И на удивление, вместо плохой китайской дороги, которой я ожидал, — что ведь сделается их ассиро-вавилонским экипажам! — перед нами и под нами свободно развёртывалось широкое, легко уносящееся полотно прекрасного шоссе!

А вот автомобиль они взяли и прочно усвоили. Крестьяне смотрели на нас, отрывая глаза от своей работы. Они приставляют щитком руку к глазам.

Погода разгулялась, на станциях (о, какие фрукты на этих станциях!) вылезают и прибавляются пассажиры, и снова стремление вперёд и вперёд под рокот отличных моторов по прекрасной дороге. Мы едем на север, прямо к краю Шаньдунского полуострова, и скоро должно быть уже море — мы проехали 180 ли, т. е. 90 вёрст.

Открывается вдруг низкая зелёная равнина, несомненно морского происхождения; она зелена, так же как и всё здесь зелено вокруг, но влево от хода автомобиля вдали торчит огромная гора унылого жёлтого цвета. То есть не жёлтого. По ней идут такие же «побежалости», которые идут по закаливаемой стали. Синий, жёлтый, зеленоватый, красноватый тона сливаются в меняющейся гамме, и спокойно, как небожители, плывут по ней голубые прозрачные тени облаков.

Она очень далеко, эта гора, но ясно видно, как на её вершине стоит какой-то монастырёк; бежит ограда кругом, приподнятые крыши, полная заброшенность в огромном пространстве.

И вдруг я вижу, что конец неба, там, где оно прячется в зазубрины земли, — какой-то иной. Оно плотнее, синее, гуще. И напрягшийся глаз различает поднятый горизонт. Море!

Но ещё далеко до него. Мы мчимся ещё часа полтора, покамест не доезжаем до Лункоу, маленького порта в западном углу Печилийского залива.

Китайские домики, станция, ресторан, где публика хватает рис и китайские супы, и огромные баки какой-то керосиновой компании Америки.

Я спрашиваю, есть ли здесь иностранцы.

Китайцы машут руками:

— Есть! Англичане и немцы!

Представим себе такую картину. Попал бы в такую дыру какой-нибудь прежний русский человек (не эмигрант!), в качестве представителя фирмы, что ли. Он бы спился, опустился, ругал бы ругательски свою жизнь, на чём свет стоит, и, во всяком случае, почитал бы себя глубоко несчастным.

Я не видал иностранцев в Лункоу. Но я видал их в других местах. В одно отделение Стандарт Ойль мне как-то пришлось пойти по делу, видел управляющего. В прекрасном обширном кабинете, куда меня провёл почтительно согнувшийся бой, сидел представительный человек с благородным этаким профилем и седеющими серебристыми волосами. Он был в белом фланелевом костюме, хотя был октябрь, ноги были укутаны пледом, у ног лежала огромная собака.

Несмотря на свою отчуждённость, покинутость и загнанность в такое глухое место, он отнюдь ничего не потерял ни в грубости разговора, ни в высокомерии.

Они все таковы, эти англосаксы, с красно-калёными лицами. Да ведь для того чтобы проводить какую-нибудь «колониальную» или какую там ещё политику, технически надо иметь именно таких людей. Вот почему у них империализм. Потому что они с таким равнодушным и уверенным видом говорят о своём превосходстве, что остаётся только руками развести.

Итак, в Лункоу англичане. Правильно. В учебниках для народных школ в Англии ребятам внушают, сколько английскому гражданину нужно добавлять к своему столу из чужих стран в неделю. Порядочно. И мука, и сахар, и ветчина к завтраку… Вот почему иностранная политика всегда неизменна, как неизменны английские желудки. Будь у власти консерватор Чемберлен, будь товарищ Макдональд — всё равно: