Машина шла медленнее, проезжали мимо пожилого, тощего человека, присевшего на каменной обочине дороги. Разложив на коленях газету, норвежец неторопливо ел сушеную рыбу. Его почти коснулось крыло проехавшей мимо машины.

— Закусывает себе под пылью, на камнях, чудачина. А мог бы пройти два-три шага, на той вон полянке расположиться, — сказал Уточкин.

— А вас не заинтересовало, что значат эти столбики с надписями по краям дороги? — резко спросил штурман.

— Вижу столбики… А кто их знает, что там написано.

— Так вот, вчера, проезжая по городу, мы поинтересовались этим, — сказал Курнаков. — На них написано «adgang forbudt» — вход запрещен. Вся эта зелень, каждое деревцо, каждая полянка здесь — собственность бергенских дачевладельцев. Никто не смеет коснуться их под страхом ареста или штрафа.

— Так, может, пустим самым полным машину? Тошно и смотреть-то стало на эту зелень, — сказал Агеев.

Штурман кивнул. Машина пошла полным ходом. Агеев снова потянул круглое зеркальце из кармана, поднес к глазам.

— Что это вы все в зеркало на себя любуетесь? — удивился штурман.

— А вот назад поглядите, товарищ капитан второго ранга. Да не оборачивайтесь, а как я… — Агеев протянул ему зеркальце.

Курнаков взглянул в стеклянный серебристый кружок. В зеркале отразился дальний поворот дороги. Было видно, как вынеслись из-за этого поворота три изо всех сил спешащих велосипедиста. Они низко пригнулись к рулям, их колени двигались, как у гонщиков на треке. Один мчался впереди, двое других — шагах в двадцати следом. Мгновение — и новый поворот скрыл их из виду.

— Что бы это значило, мичман? — спросил Курнаков удивленно.

— А это значит, — сказал сурово Агеев, — что находимся мы, как вы точно отметили, в буржуазной стране. Еще в порту я этих граждан заметил — они поодаль от корабля стояли. По дороге взглянул в зеркальце — они тут как тут. Мы затормозили — и они тоже.

— Посмотрим, что дальше будет, — сказал Курнаков.

Машина свернула с шоссе на неширокую лесную дорогу. Из-за сосен и белоствольных берез возникли очертания загородного дома.

— Тролдхауген. Эдвард Григ, — сказал шофер, обернувшись к пассажирам. Затормозил около дома. Неподалеку стояло несколько автомашин.

Из полураскрытой двери и распахнутых окон дома с высокой застекленной террасой и квадратной башенкой мезонина неслись звуки фокстрота, тяжелое шарканье многих ног.

— Похоже, здесь веселятся вовсю, — сказал Уточкин.

От дома, торопливо спустившись с крыльца, шла к ним невысокая женщина в белом переднике и старомодной наколке. Она что-то сказала Курнакову.

— Она говорит, — перевел Курнаков, — это веселится молодежь, американские туристы. Просит зайти в музей попозже, а сейчас пройти к озеру, к могиле Грига.

Старший механик повернулся, быстро пошел по ведущей вниз каменистой дорожке.

— Тихон Матвеевич! — позвал штурман. Старший механик не отвечал. Он шел все быстрее, почти бежал, будто звуки фокстрота толкали его в спину. Остальные двинулись за ним. Остановились только тогда, когда музыка замерла в отдалении. Их охватила влажная тишина раскинувшегося кругом парка.

Сквозь листву деревьев блестела здесь бледная вода озера. Укрытая у подножья длинными лезвиями папоротника, поднималась гранитная скала. Старший механик с потупленной головой, с пальцами, сжатыми в кулаки, остановился, всмотрелся, снял шляпу.

— Могила Эдварда Грига, — негромко сказал штурман.

Моряки долго смотрели на врезанную в гранит широкую клинописную надпись: «Эдвард и Нина Григ», окруженную разливом зелени.

Агеев обернулся на шелест шагов по каменистой тропинке.

По тропинке быстро спускались три человека. Нетрудно было признать в них замеченных мичманом велосипедистов. Все трое были одинаково одеты — темные грубошерстные пиджаки облегали широкие плечи, брюки, мешковатые в коленях, были заколоты булавками, наподобие велосипедных штрипок.

Впереди порывистой, не совсем твердой походкой шел высокий парень с вызывающим выражением затемненного шляпой лица.

Спускавшийся следом костлявый широкоплечий старик настиг его, схватил за локоть, рывком повернул к себе. Парень что-то злобно пробормотал. Старик говорил укоризненно и горячо. Третий норвежец тоже сжал за локоть слабо сопротивлявшегося парня, заставил остановиться.

Старик шагнул к ждавшим недоуменно советским морякам.

Чистая голубизна глаз блестела на его расстроенном, покрытом красноватым загаром лице.

Он хотел что-то сказать, но осекся, всматриваясь в Агеева. Улыбнувшись, произнес по-норвежски несколько вопросительных слов.

Боцман кивнул, ответил по-норвежски, с трудом подбирая слова. Старик торжественно пожал ему руку. Парень в шляпе угрюмо смотрел в землю.

Не выпуская руки старого норвежца, Агеев повернулся к Курнакову:

— Оказывается, встречались мы с ним в сопках. Запомнил он меня. Он, дескать, Олав Скурре, не в первый раз встречается с русскими, бил фашистов в Северной Норвегии. Точно, узнаю его теперь — был такой партизанский вожак. Еще, говорит, — он рыбак с острова Бьернейя.

— Бьернейя! — Курнаков потряс руку старику. — С этого островка, товарищи, в первые дни оккупации Норвегии почти все жители-рыбаки бежали на своих ботах, вступили в армию Сопротивления. В наказание фашисты убили оставшихся на острове, сожгли поселки. Скажите ему, мичман, — мы помним о подвигах норвежских патриотов.

— А вот как это сказать, товарищ капитан второго ранга?.. Пожалуй, не поймет…

Но старик, видно, прекрасно понял перевод Агеева. Его глаза засинели еще больше.

На вершине тропинки возникла фигура хранительницы музея. Она взмахнула платком, что-то прокричала.

— Говорит, уехали американцы. Приглашает в дом, — сказал штурман.

— Ну, пошли, товарищи, — торопливо бросил старший механик.

— Но в чем тут дело, мичман? — спросил, не трогаясь с места, Курнаков.

Старый норвежец стоял неподвижно, дымил трубкой, поглядывая из-под желтоватых, щетинящихся у переносья бровей. Парень в шляпе весь как-то осел, второй молодой норвежец по-прежнему крепко держал его за локоть.

Старик произнес несколько фраз.

— А это, товарищи, отец с сыновьями, — пояснил Агеев. — Только, выходит, неудачливый у него один сынок. Под влияние фашистских элементов попал. Нынче напоили его в порту, чтобы он за нами погнался, какую-нибудь провокацию учинил. А старик с другим сыном его по дороге настиг, мозги ему, так сказать, вправляет. Стыдил почем зря, пока они по тропинке спускались. А второй сын, видите, с отцом заодно.

— Москва! — сказал старик и прижал к груди жилистую, широкую руку. — Слава! — отчетливо произнес он, кивая на второго сына, что-то объясняя по-норвежски.