— Людовико стал рыцарем Иоанна Крестителя?

— Он принес клятву перед Конвентом в прошлое воскресенье, — подтвердил Борс. — И они еще об этом пожалеют, попомни мои слова. Это настоящий волк в овечьей шкуре. Я видел его лицо в ту ночь, когда он сошел с корабля. Людовико приехал сюда охотиться на крупного зверя, а не на кроликов.

Борс в один укус уничтожил очередное кремовое пирожное. Восторг его был так очевиден, что Карле показалось, он сейчас расплачется. Вместо того он съел последнее пирожное и утер рот.

— Мы люди маленькие, — сказал он. — Если нам повезет, так оно и останется.

* * *

Звезды над Английским обержем мерцали без числа. Карле хотелось увидеть в этом беспорядке образы и значения, какие умели видеть в них другие. Какие умел видеть Матиас. Смотрит ли он сейчас на эти же самые звезды? Как бы она хотела, чтобы он был здесь, чтобы обнимал ее. Она подумала об Ампаро и почувствовала собственную низость. Карла прогнала прочь эти мысли. Оберж, до сих пор не пострадавший от ядер, уже не был уединенным жилищем тех, кого она мысленно называла отрядом Матиаса, его странным семейством, состоящим из мятежных душ. Никодим спал на кухне, где поддерживал огонь и оставлял для нее зажженную лампу, чтобы она могла осветить лестницу, поднимаясь наверх. Борс отправился на свою мрачную вахту у Калькаракских ворот, куда его влекла ночная прохлада и где, как он божился, рано или поздно Матиас возникнет перед ними из темноты. Теперь в оберже обитали еще два английских джентльмена, а все остальное место было отдано выздоравливающим, переведенным сюда из госпитальной палаты. Но у Карлы до сих пор оставалась ее собственная комната в доме Старки, примыкающем к обержу, и эта комната была настоящим сокровищем.

Войдя в оберж, Карла сняла туфли и тихо пошла. Она увидела, что Никодим спит на полу в кухне, и взяла тусклую лампу из ниши в стене рядом с буфетом. Поднявшись к себе в комнату, она закрыла дверь и стянула испачканное кровью платье, одно из трех простых черных платьев, которые сшила, с широкими рукавами, чтобы их можно было закатывать, и с высоким воротником — для соблюдения приличий. После недели восстановления запасов воды из недавно обретенного источника стирка снова была разрешена — хоть какая-то радость, — и на завтра у нее было чистое платье. Раздевшись, она смыла с себя пыль водой из ведра. Вода была свежая и отдавала запахом апельсинов; она напомнила себе — надо поблагодарить Борса, когда она снова увидит его, поскольку это он принес воду.

Карла позволила воздуху высушить и охладить кожу. Затем капнула оливкового масла из высокой бутыли, тоже знак внимания от Борса, на ладони, втерла в кожу лица, шею, плечи. Ее тело похудело, но, как она надеялась, не загрубело. В комнате, как и во всем доме, не было зеркала — монахам они ни к чему, — и Карла не удосужилась раздобыть зеркало для себя. Она осознала, что уже несколько недель не видела собственного лица. Что же она обнаружит, когда снова себя увидит? Такие вещи, как внешний вид, больше не казались важными. Но может быть, она ошибается, может быть, как предполагал Матиас, именно ее внешность заставляет мужчин бороться за жизнь.

Она скользнула в когда-то белую ночную рубашку, сделавшуюся серой и почти прозрачной от постоянных стирок в морской воде. Карла распустила волосы, тряхнула головой, освобождая их, и несколько минут наслаждалась, расчесывая и проводя пальцами по локонам. Когда был открыт новый источник чистой воды, Лазаро приготовил для нее настой из остатков белого вина, меда и экстракта толченого чистотела. Она втерла настой в голову и оставила на сутки, прежде чем смыть щелоком, а затем чистой водой. И вот теперь, после нескольких недель, поневоле проведенных в грязи, ее волосы были мягче, чем когда-либо прежде. Лазаро обмолвился, что он сейчас занимается приготовлением еще одного притирания, из воловьей желчи, кумина и дикого шафрана, который требуется настаивать шесть недель, а потом это средство вернет ее волосам золотистый оттенок. Наверное, она все-таки обзаведется зеркалом. Борс мигом раздобудет его, Карла была в этом уверена, и он не станет упрекать ее за тщеславие.

В ночи грохнула пушка — с высот Коррадино, подумала она: ее уши теперь различали по звучанию разные батареи и их местоположение. Цель где-то на Лизоле. И точно, она не услышала ни приглушенного жужжания приближающегося пушечного ядра, ни удара от его приземления. Турки возобновят атаки завтра, сказал ей Лазаро. Но эти же самые слова она слышала последние четыре дня. Карла положила щетку для волос. Пора спать. Когда она развернулась к своей постели, там, у противоположной стены тускло освещенной комнаты, стоял Людовико.

* * *

Дверь у него за спиной была закрыта, а она даже не услышала звука. Если бы кто-нибудь другой возник рядом так же внезапно, она испугалась бы. Но она не испугалась. Это отсутствие изумления было каким-то образом связано с его личностью; словно он обладал способностью материализоваться там, где пожелает, а уже появившись, считал свое присутствие чем-то совершенно естественным и не более удивительным, чем лунный свет. На Людовико была черная сутана с высоким воротником — одеяние братьев ордена, с восьмиконечным крестом из белого шелка, нашитым на груди. Талия была обвязана ниткой с бусинами четок. Его крупная голова была сплошь покрыта темными щетинками отрастающих волос. Лицо, обожженное солнцем, худое, словно высеченное из мрамора. Прошло больше тринадцати лет с тех пор, когда она видела его в последний раз. Его зрелость была еще великолепнее, чем юность.

Все эти недели на Мальте Карлу окружали мужчины, которым было присуще особое обаяние странников, явившихся из чужих земель. Матиас, Лазаро, Ла Валлетт, Борс и множество суровых рыцарей, которые заставляли землю содрогаться, когда они шли по улице, — все эти мужчины были уверены, что мир создан специально для того, чтобы они оставили в нем свой след. Каждый нес с собой явственно различимую индивидуальную ауру. Они приносили ее с собой в комнату так же, как приносили собственную тень. Людовико же нес с собой ауру посланника, чьи хозяева правят нижним миром, пока еще не ведомым Господу. И Сатане тоже, и человеку. Он сиживал за одним столом с Папами — с королями — и ощущал, как их сердца, не его, начинают биться быстрее. Он переходил вброд широкие реки из крови невинных. Он зачал ее ребенка.

Людовико смотрел на нее от двери, не произнося ни слова, его угольно-черные глаза были непроницаемы. Он мог бы точно так же рассматривать свою очередную жертву или же — любовь всей своей жизни. С очевидным испугом Карла поняла, что вот это последнее — правда. Она задумалась, сколько времени он стоит так, наблюдая за ее туалетом. Сейчас он рассматривал ее без всякого выражения. Как, должно быть, рассматривал горящих еретиков, обмазанных смолой, взывающих к Богу, когда они в агонии бросались вниз с утеса.

Она обнаружила, что не боится его. Пока не боится. Она ощущала скорее некое странное и неожиданное расположение, даже нежность, смешанную с тоской. Жалость. Каким прекрасным он был когда-то, каким прекрасным стал и каким жутким был тот путь, по которому он шел все это время. Должно быть, привязанность сохраняется навеки, привязанность к мужчине, которого любила со всем пылом юношеского безумия. Мужчине, который не только разбил ей сердце, но и спалил до основания здание ее жизни, оставив лишь закопченные краеугольные камни.