И Борзеевич, и Манька устали, но солнце было еще высоко. Тем более, что здесь, на вершине, зуб кусал зиму, а внизу глаз видел конец лета, еще зеленое, но уже с желтым оттенком. Дворец Величеств только через окуляры Дьявола было видно, а так смотреть – не было и в помине, до него было ой как еще далеко, четверть государства – через кругляшки его пальцев и другие царства виделись как на ладони, а без кругляшек – подножие горы не рассмотреть.

– Спустимся, там решим, – ответил Дьявол, заглядывая вниз отвесной пропасти.

И Манька и Борзеевич подошли к краю тоже.

– Нам бы крылья! – сказал Борзеевич, округляя глаза.

Манька удрученно поддержала Борзеевича молчаливым согласием. Деревья внизу даже на траву не тянули – так было высоко. Не то чтобы труднее, когда спускались с Вершины Мира, но тогда Дьявол использовал свой плащ. Он не однажды выручал их – и оба вопросительно уставились на него.

– Что скисли? – уверенный в себе Дьявол нисколько не сомневался, что оба спутника преграду преодолеют, проверяя крепления плаща, словно хотел убедиться, что его не экспроприировали.

– А, представь, Маня, был бы у нас воздушный шар, сели бы мы, и полетели до самого дворца! Ну, или парашют… – напомнил Борзеевич Дьяволу, с надеждой заглянув ему в лицо.

– С этой стороны мы бы не поднялись, – сказала Манька, чуть отступая от края пропасти.

– А я что говорил! – согласился Дьявол. – Так и быть, Борзеевич, с тобой мы как-нибудь спустимся, а Маньке пора учится летать.

– Как летать? Убьюсь же! – изумилась она, в надежде, что Дьявол пошутил.

– Нет, Маня, набегалась, – ответил Дьявол. – Все птицы так делают: выкинули птенца из гнезда, он и полетел. Не полетел, значит, не птица вылупилась. У тебя одно крыло от крови красное было, второе в засилье, а сейчас, без железа, оба должны быть в рабочем состоянии. В гору вряд ли поднимут, все же крылья не для сего времени и места, а с горы самое то. Вспомни, как три героя шли впереди вас. Чем ты хуже их? Меч при тебе, руки чистые от крови.

Манька посмотрела за спину, но никаких крыльев не увидела. Даже горбик не обозначился. Но в Аду были. Правда, бесполезные какие-то. Но она видела их, а если не видит, получается, что их как бы нет.

– Захотела увидеть Царствие Небесное глазами! – пристыдил ее Дьявол. – Затылком смотри!

Манька ахнула. Были! И такие белые, такие пушистые и большие! Прямо как у людей в Саду-Утопии!

– Расправь для начала, – посоветовал Дьявол. – И перестань глазеть. Для управления зрение не обязательно.

Манька пробовала и так, и сяк, но они висели, как две портянки Борзеевича, которые иногда он развешивал просушиться. Но красиво висели. Борзеевич смотрел ей за спину завистливо, понимая, что у нее там что-то есть, но ему посмотреть на это не дано. Он достал пару горошин и метнул в нее – она поймала на лету: нет никаких крыльев и никакого Дьявола, даже Борзеевича нет, откуда им быть, если все в мире материально, а они нет!

– Тогда за каким горем меня в эти горы понесло? – Манька показала Борзеевичу кулак. – Не получается! – констатировала она с сомнением.

– Маня, они летали бы сознанием, если бы умели. Надо дать им волю, а после приметить, чем они в твоем сознании управляются. Ладно, – сказал Дьявол, подхватывая Борзеевича. – Ждем тебя внизу, но ждем недолго!

И спустя мгновение Борзеевич, наверное, прыгал возле деревьев, махал руками и что-то кричал, только рассмотреть его и расслышать Манька уже не могла. Отсюда их попросту не было видно, лишь на мгновение показалось.

Она встала на краю обрыва, закрыла глаза, отсчитывая удары своего сердца…

И ступила вниз… сердце ухнуло вместе с ней. Что же она не успела за свою жизнь… Сказать Борзеевичу и Дьяволу, что лучше их никого на свете не было и любит их?

И долги не все вернула…

Это конец!

Казалось, прошла вечность, но нога ее никуда не провалилась, дальше тоже была земля. Она приоткрыла один глаз и обнаружила, что стоит на каменистой насыпи, а рядом – Дьявол и Борзеевич. Один довольный, а другой с вытянутым лицом пялился на отвесную стену пропасти и вершину, скрытую облаками.

– Я умерла? – вслух подумала Манька, с сомнением ощупывая себя.

Сие было невозможно – место ни на Ад, ни на Рай не походило. Она оглянулась. Разглядеть получилось только часть горы, и она была позади.

– Разум здесь не уместен. Крылья – творение Небесное, на материальном плане они уже давно забыты человеком, – Дьявол с удовольствием погладил Манькины крылья, и она почувствовала его касание, но когда Борзеевич потыкал пальцем в то же место, ничегошеньки не обнаружил.

– Куда теперь? – спросил Дьявол, с усмешкой наблюдая за завистником. – Маня, рули!

– М-м-м… Да… – нос Борзеевича наполнился соплями, как всегда, когда он что-то не мог себе объяснить.

– Пойдем в обход. По северной стороне вдоль реки со стороны гор. Там леса, и мы проберемся в глубь государства, оставаясь незамеченными, – предложила Манька маршрут, который наметила еще на вершине.

– Я знал, что ты это скажешь, – рассмеялся Дьявол. – А если нас прижмут к горам? С этой стороны в горы не поднимемся.

– Ничего смешного! На ее месте я поступил бы так же, – фыркнул Борзеевич. Он все еще морщил лоб, пытаясь объяснить себе феномен телепортации, поглядывая за Манькину спину. – Не поднимемся, но нам и не нужно в горы, а по реке сможем уйти от погони.

– Чем дольше о нас не знают, тем больше шанса добраться до Помазанницы. Вдоль реки селений немного, – разрешилась Манька от сомнений. Смех Дьявола она восприняла, как насмешку над своей трусостью. – Хотя, уже думаю, на кой хрен она мне сдалась? – пожала она недовольно плечами.

Оба, и Дьявол и Борзеевич уставились на нее разом, закалывая взглядом, который трудно было перевести на человеческий язык.

– Нет, правда, – отступила она назад, – я понимаю, что они мне жизни не дадут, пока не убьют, но… – она пожала плечами, – меня это вовсе не пугает. Мне смешно смотреть, как вампиры издеваются над гнилой мукой, прикрученной в мою сторону. Конечно, распотрошить это осиное гнездо следовало бы… Отравить им жизнь… но так даже интереснее, вроде как общество вокруг.

– Тогда нам сюда! – сказал Дьявол, указывая направление и первым вышагивая с гордо поднятой головой.

Манька и Борзеевич поплелись следом. Усталые, но заинтересованные: на пути их лежал город, которым залюбовались сверху, заприметив его очертания.

Город был недалеко, и странно, что его до сих пор никто не нашел. Или нашли, но почему-то скрывали. Особенно удивлялся Борзеевич – он знал эту часть государства, как свои пять пальцев.

Манька тоже всегда интересовалась древностями. Она не забывала, что место на Олимпе умозаключений уже занято, проявляла любопытство чисто по-человечески, для себя. Как и Борзеевич, она любила древнее – но ей никогда не представлялся случай подержать в руках артефакты, если не считать проклятые города, в которых, к счастью, не покопалась, да некоторые признаки присутствия людей в горах, например, ступеньки. Но ценности в них не было никакой. Такие артефакты, которые восхищали мир, она в глаза не видывала и судила о них только по книжкам, по рисункам, зато Борзеевич знал много и рассказывал – да так красочно! Теперь и у нее появилась возможность поискать разгадки на ответы, над которыми билась армия ученых, которым за их рассуждения платили немалые деньги. Она об этом не мечтала даже, кто бы стал ее слушать? Но иногда ее мнение настолько отличалось от общепринятого, что могло бы представлять интерес, если бы учебники рассмотрели его в качестве допустимой гипотезы. Только Маньки, уличенные в подобных размышлениях, мгновенно тонули в хоре обличающих слюней, ибо ужас состоял в том, что, если каждая Манька будет высовываться и высказываться, понять, о чем говорит достойный человек, стало бы затруднительно. Кроме того, за мнение достойному человеку платили, а если все начнут высказываться – как сохранить чистоту глубокой мысли? Платить Манькам никто не собирался, желающих получать плату за рассуждения без них хватало, и платили тем, кто доказал свое право голоса. Таким образом, Манькины гипотезы становились запрещенными, пока кто-нибудь, из уже получающих за высказывания определенную плату, не замечал снижение общественного интереса к своим высказываниям и не выдвигал на обозрение миру обгаженную гипотезу, как собственную. И мир сразу понимал: истинно пророк явил себя во свете!