Жид ненавидел толпу и испытывал особое интуитивное отвращение к неестественности предстоящей экскурсии. Он и Ласт привыкли к экспедиционному способу путешествий, который предполагал спонтанность и сексуальные приключения, как, например, в Северной Африке. Советские посредники прекрасно знали, что Жид не желал быть обремененным официальными обязательствами. Иностранная комиссия Союза советских писателей, отвечавшая за визит Жида, располагала сведениями, что знаменитый писатель, по словам Аплетина, «такой человек, который не любит заранее начерченных планов». Кольцов предложил решение, уже имевшее прецеденты в истории советской культурной дипломатии: спланировать необходимую спонтанность, договорившись с ведущими советскими писателями, такими как Сергей Третьяков, Борис Пильняк и Исаак Бабель, чтобы они пригласили Жида к себе домой{812}. Несмотря на то что советские власти заранее знали о нежелании Жида участвовать в официозе встреч именитых «друзей» середины 1930-х годов, они просто не могли снизить уровень помпезности и масштабности приема такого гостя. За месяц до визита, начавшегося 17 июня 1936 года, Иностранная комиссия разработала «целую систему подготовительных мероприятий», в числе которых была кампания «популяризации» произведений Жида на читательских конференциях и в печати — с тем, чтобы к встрече с писателем советские люди уже ознакомились с его творчеством. Жид ужаснулся, когда узнал от Эрбара, что задолго до визита было напечатано 300 тыс. открыток с его изображением: «Но ведь каждый меня узнает!» В общем, советская сторона получила некоторые выгоды от попыток показать гостям, что их работы высоко ценятся в советской культурной среде. Например, летом 1934 года ВОКС организовал в ленинградском Музее нового западного искусства перемещение работ французского художника Альбера Марке из запасников в постоянную экспозицию в связи с приездом художника. Но для Жида столь лестная акция была лишь доказательством политической и культурной централизации, которая его очень беспокоила. Череда роскошных банкетов, приемов и встреч, особенно в Москве, с участием представителей партийного руководства, лишний раз убедила писателя в том, что в СССР окончательно возродился дух конформизма и мелкобуржуазности. Эрбар же не замедлил сообщить Жиду, что сотрудники и агенты НКВД «следуют за нами практически везде»{813}.

Заявления знаменитого гостя, сделанные на территории Советского Союза, показывают, что он знал правила игры в дружбу с советским государством. Поначалу он делал даже больше, чем требовалось, не ограничиваясь одними публичными заявлениями. Например, в речи на похоронах Горького на Красной площади Жид нарочито повторил сталинскую формулу о писателях как об «инженерах человеческих душ». Позже ярый нонконформист открыто признал, что он, как и многие другие, рассматривал вопрос о самоцензуре: «Я бы хранил молчание о печальном и неудовлетворительном состоянии дел в Советском Союзе, имей я свидетельства даже незначительного прогресса и движения к лучшему»{814}. Время, проведенное в Москве в середине визита, оказалось решающим; именно в тот момент гость принял решение отказаться от статуса друга Советского Союза. Что же изменилось во время пребывания писателя в Москве? Почему именно эта часть путешествия стала тем периодом, когда, пользуясь выражением более поздних времен холодной войны, «Советы потеряли» Жида?

Слишком регламентированное посещение Жидом столицы СССР происходило именно тогда, когда Сталин, который был хорошо осведомлен о личных делах своих собеседников и, безусловно, знал о намерении Жида обсудить с ним проблему прав гомосексуалов, предпочел не принимать его в Кремле. По иронии судьбы, с учетом того, что именно Жид писал в своей книге об отвратительной природе культа личности Сталина, отказ диктатора мог послужить последней каплей, поскольку писателю вряд ли представилась бы другая возможность повлиять на решение столь важного для него вопроса и хотя бы в этом остановить позорную сдачу революционных позиций. К тому времени, когда Жид и Эрбар встретились с Борисом Пастернаком в писательском поселке Переделкино в августе 1936 года, Жид уже собирался написать недоброжелательную «статью» о недостатке «личной свободы» и мелкобуржуазном конформизме в СССР, о чем сообщалось в отчете, направленном в НКВД информатором из Союза писателей. В Париже Илья Эренбург сделал все от него зависящее, чтобы убедить Жида в том, что тот выбрал неподходящий момент для критики СССР, но автор «Коридона» никогда не был склонен делать уступки под давлением{815}.

В опасной игре обвинений, последовавшей за неудачной попыткой «соблазнить» Жида, никто, конечно, не осмелился бы осуждать Сталина за то, что он не встретился с писателем. В отличие от публичного осуждения Жида, которое определялось глубинными социальными и идеологическими причинами его «предательства», в ходе внутренних разбирательств ответственность возложили, разумеется, на тех, кто организовал визит, и на тех, с кем встречался писатель. Аросев сразу же обвинил своих конкурентов из Иностранной комиссии ССП в том, что они допустили близкие контакты Жида с беспартийными писателями Пастернаком и Пильняком{816}. Информатор НКВД написал донос об особых связях Жида с Эренбургом, Бабелем и Пастернаком{817}. «Дело Жида» снова всплыло в период массовых репрессий, сыграв важную роль в допросах Кольцова после его ареста в декабре 1938 года. После бесконечных допросов и трех месяцев пыток в застенках Лубянки Кольцов подписал свое первое признание. В нем содержалось заявление, в котором осуждалась вся «значительная часть клеветнических писаний А. Жида», появившихся в результате «антисоветских» многочасовых разговоров «с глазу на глаз», которые Пастернак вел с гостем у себя на даче{818}. Не в идеологиях, не в классовых различиях, не в условиях жизни и даже не в самом госте неумолимые советские чиновники искали объяснений критическим высказываниям Жида о советском строе, а в закулисных манипуляциях вероломных и некомпетентных личностей.

Кампания травли Жида, начатая в советской печати в конце 1936 года, по размаху соответствовала предшествовавшей кампании его восхваления, но совершенно по-особому истолковывала «измену» писателя. Персональное поношение Жида использовалось для идеологического осуждения врагов, распространенного в самом начале периода Большого террора: на примере перерождения Жида из почетного сторонника в подлого врага проводилась мысль о том, что классовый враг может скрываться под маской друга. Дело было также представлено в ярко выраженном политическом свете: оказывается, Жид всегда был агентом буржуазии или даже «троцкистско-фашистских бандитов». Обвинения в личном и политическом предательстве сопровождались оскорбительными намеками на гомосексуальность Жида. Например, в статье, озаглавленной «Правая и левая рука господина Жида», Борис Лавренёв писал о «больных и извращенных вкусах» писателя. На тот случай, если кто-нибудь не понял намека, он добавлял, что, прощаясь, Жид «целовался со всеми направо и налево. Поцелуи эти были физически малоприятны, но приходилось терпеть». Несколько раз Эренбург называл Жида «грязным старикашкой»{819}. Пока Жид был одним из самых знаменитых «друзей СССР», советские идеологи предпочитали не обращать внимания на его личную жизнь и одобрительно отзывались о его неприятии буржуазной семьи, но как только он был объявлен «врагом» — личное тотчас стало самой сутью политического.