Из записей и Каравкиной, и Димитрова следует, что Фейхтвангер постарался не быть категоричным в своих формулировках и не отрицал возможности существования антисоветских заговоров. Он высказался максимально скептически, насколько это вообще было возможно, но все-таки с позиции «друга».

Свидетельствуя перед заинтересованным миром о полных и безоговорочных признаниях обвиняемых, Фейхтвангер умел поддержать в читателях мысль и о загадочной непостижимости подобных процессов. Известный пример этого — отрывок, повествующий, как осужденный Карл Радек, покидая зал суда, странно и не к месту улыбнулся. Возможно, Фейхтвангер увидел в этом некий намек на то, что Радек, сломленный 79-дневным пребыванием в застенках Лубянки, во время личных встреч со Сталиным стал соавтором вождя, сочинившего фантастический сценарий данного судебного процесса. Однако осторожно коснувшись этой непостижимости, изгнанный немецкий писатель мог прийти к единственному решению — прибегнуть к старинному стереотипу и «остро ощутить грандиозную разницу, которая существует между Советским Союзом и Западом». Пока Фейхтвангер был на Западе, ему казалось, что «истерические признания обвиняемых добываются какими-то таинственными путями. Весь процесс представлялся мне какой-то театральной инсценировкой, поставленной с необычайно жутким, предельным искусством». Только вдохнув московского воздуха, он смог поверить в виновность осужденных. И все-таки Фейхтвангер назвал подобные признания вины «непостижимыми» для «западных умов»{841}. Культурные различия между Востоком и Западом, столь остро ощущавшиеся писателем, в конечном счете хорошо послужили политическим целям.

Фейхтвангер был менее наивен и более целеустремлен в своей поддержке сталинизма, чем обычно представляется. Но отчеты Каравкиной также свидетельствуют о его неосведомленности в вопросах советской культурной политики, по крайней мере на момент визита в СССР. Он так доверял своему гиду-переводчику, что в ее отчетах иногда упоминаются конкретные писатели, интеллектуалы, которые предоставляли Фейхтвангеру информацию либо серьезно влияли на его мнение, а в контексте 1937 года, в эпоху массовых репрессий, указания Каравкиной приобретали характер прямых доносов. Как сообщает Штерн, Каравкина иногда помечала карандашом имена «обвиняемых» на страницах, представляемых на рассмотрение начальству, а позже эти имена подчеркивались или брались на заметку вышестоящими товарищами, регистрировавшими политически значимые или угрожающие режиму сведения{842}.

Вслед за другими активистами этот новый друг сталинизма также приобщился к самоцензуре. Как показала Хартманн, после визита Кольцова в мае 1937 года в Санари-сюр-Мер Фейхтвангер значительно переработал рукопись будущей книги «Москва 1937», особенно раздел о Троцком. Русский перевод книги был напечатан тиражом 200 тыс. экземпляров{843}. Однако уже в 1937 году «Москва 1937» успела потерять актуальность. В книге слишком открыто обсуждалось западное неприятие судебных процессов, и даже имевшаяся там критика Троцкого чересчур вопиюще нарушала заговор молчания о быстро закручивавшемся водовороте Большого террора. Через несколько месяцев после публикации фейхтвангеровская апология Сталина была изъята из книжных магазинов и запрещена{844}.

Сопоставив европейских визитеров, представлявших противоположные стороны политического спектра, мы теперь можем посмотреть на ситуацию со стороны и обсудить различия между ними. Для правых из Арплана насилие было более приземленным, обыденным понятием, поскольку они тяготели к массовой мобилизации военного типа; для Жида и Фейхтвангера это был предмет мучительных сомнений. Если фашиствующие интеллектуалы и национал-большевики открыто восторгались политическим насилием, то левые сторонники большевизма старались приглушить расползавшиеся слухи о нем либо совсем не признавать его существования. В то же время для друзей советского режима оправдание насилия как исторической необходимости было идеологическим актом, всегда получавшим широчайший одобрительный отклик в массах. Раймон Арон, отмечавший, что «насилие само по себе привлекает и завораживает гораздо сильнее, чем отталкивает», писал, что именно из-за порожденного ею насилия русская революция пользовалась таким авторитетом у левых интеллектуалов. «Только революция… или революционный режим, поскольку он постоянно использует насилие, кажется способным достичь совершенства»{845}.

Вопрос об истинных масштабах насилия в раннесоветский период был крайне политизирован, но иностранцы, постоянно жившие в СССР, дипломаты и даже сочувствующие могли быть хорошо информированы о природе и масштабах советской репрессивной политики{846}. Проблема состояла не только в признании, но и в идеологическом объяснении и оправдании насилия. Когда друзья СССР оправдывали политическое насилие, российская история и вечная отсталость сразу же приобретали чрезвычайное значение. Если бы советский социализм строился в каком-либо ином месте, он определенно имел бы более человеческое лицо; так и насилие объяснялось в контексте варварской природы местного населения и многовекового самодержавного правления. После того как Веббы прибыли из Лондона на пароходе «Смольный» на два месяца в Ленинград, Беатрис зафиксировала в своей записной книжке, что советский коммунизм был сделан «из очень грубого материала… Из-за своей изначальной отсталости некоторые черты Советской России будут и остаются отталкивающими для более развитых народов»{847}. Дэвид Энгерман показал, что американские эксперты по России, наблюдатели и обозреватели, многие из которых не имели никакого отношения к коммунизму и даже не сочувствовали ему, в большинстве своем благожелательно отзывались о советской модернизации и оправдывали средства, которые для нее потребовались. Это их мнение поддерживалось теми, кто имел опыт жизни внутри советской страны, и нередко подкреплялось интуитивным отвращением к местному грубому крестьянству{848}. В августе 1936 года Беатрис Вебб сделала записи в своем дневнике о первом московском показательном процессе, в которых указывалось на пытки обвиняемых и недочеты в ведении процесса, но исключительно в контексте злодеяний Британской империи, совершенных с «чистой совестью». В самом деле, одним из аргументов, оправдывавших в книге Веббов жестокость советской коллективизации, был взгляд на нее как на исторически необходимую по аналогии с более ранним периодом английской истории — концом XVII — началом XIX века, когда лишения народа были непосредственно связаны с «огораживанием». Первый московский показательный процесс заставил Беатрис прибегнуть к сравнению с более ранними временами: «СССР все еще пребывает в средневековье, судя по жестокости преследования еретиков»{849}.