– А жить?.. Жи-ить на что? Наши революционные девочки тоже денежки любят.

Вряд ли друзья Богрова предполагали, что спорят не с товарищем-революционером, а… с секретным агентом охранного отделения.

Слова словами, но даже богатого содержания отца уже не хватало. Не побираться же крохами партийной кассы, раз заявил: «Я сам себе партия!»

Когда пришло время собирать воедино пышки и шишки, начальник охранного отделения Киева полковник Кулябко под гнетом неопровержимых улик признался:

– Как-то однажды ко мне в охранное отделение явился неизвестный и, отрекомендовавшись студентом Киевского университета Богровым, предложил свои услуги по части сотрудничества в охранном отделении.

Как было не принять услуги студиоза! Назначили жалованье и присвоили агентурную кличку «Аленский».

Это было еще в начале 1907 года.

По невообразимой случайности именно в это время министр внутренних дел Столыпин изыскивал не всегда благородные меры против революционеров-террористов, утвердил «Секретную инструкцию». Она должна была вербовать в союзники лиц, арестованных в связи с каким-нибудь революционным делом:

«Ознакомившись с такими лицами и наметив тех из них, которых можно склонить на свою сторону (слабохарактерные, недостаточно убежденные революционеры, считающие себя обиженными в организации, склонные к легкой наживе и т. п.), лицо, ведающее розыском, склоняет их путем убеждения в свою сторону и тем обращает их из революционеров в лиц, преданных полиции».

Но предложения всегда превышали спрос. Богров пришел в полицию без всякого принуждения. Истинно, как «склонный к легкой наживе!»

Отцовских денег ему не хватало еще и потому, что он страстно любил рулетку. Долг в полторы тысячи рублей надо отдавать.

«Каждое утро, когда я просыпаюсь и творю молитву, и смотрю на предстоящий день как на последний в жизни и готовлюсь выполнить все свои обязанности, уже устремляю взор в вечность. А вечером, когда я опять возвращаюсь в свою комнату, то говорю себе, что должен благодарить Бога за лишний дарованный мне в жизни день. Это единственное следствие моего постоянного сознания близости смерти как расплаты за свои убеждения. И порой я ясно чувствую, что должен наступить день, когда замысел убийцы наконец удастся».

Немыслимая ясность мысли.

Пророческое предчувствие…

Он был все-таки министром внутренних дел. Особых пристрастей к полицейскому ведомству не питал, но ведь ему приносили ежедневные доклады, доносы, выписки из протоколов, в том числе и суждения о собственной персоне. Счет покушениям он потерял, но их насчитывалось уже не меньше десятка.

…Роза Рабинович…

…Бэлла Лапина…

…Карл Трауберг…

…Фейга Элькина…

…Лейба Либерман…

Иных уж нет, а те далече… Как взорвавший себя на Аптекарском острове смертельным портфелем некто Забельшанский. Фамилии могли быть неверны или вообще вымышлены, да и всплывали они не сразу, а какое-то время спустя. Иногда после виселицы или каторги. Но суть одна: охота! На зайца, на лося, на волка… или на человека?!

Сам он охоту не любил, да и времени не было, но в один из предвесенних приездов в Колноберже прискакавший на радостях зять уговорил. Ну, охота так охота. Можно и поразмяться. Думал, на волка, но оказалось – на лося.

– Волка по насту не догнать – легкий. Лось – иное дело, – убеждали знатоки-литовцы. – Будет резаться на остром снегу. Возьмем!

И верно, взяли… Настигли по кровавому следу. Человека мартовский наст держал, а тяжелый самец резал ноги и кропил свой погибельный след. Он был еще жив, а бежать на подрезанных ногах уже не мог. Добивали по всей старинной охотничьей науке – короткими дротиками. Но он мало что не умел метать охотничьи дротики – тошнота к горлу подступила. Красивый громадный зверь лежал на обмятом снегу и лишь мотал рогастой головой, не в силах себя защитить. Метали игриво, для забавы и куража, но министр, отправлявший одним росчерком пера на виселицу насильников и террористов, беззащитного не мог так пытать.

– Не палач я, братцы, – сказал он тогда. И просто из тульской двустволки всадил пулю в голову мученику.

Смерть – она ж не пытка, а просто житейская необходимость… Почетная награда за то или иное деяние.

Он становился фаталистом. И собираясь в Киев, переписал завещание. Вернее, дописал еще один пункт:

«Я хочу быть погребенным там, где меня убьют».

Как раз вошла Ольга и заметила, что он опять возится с завещанием.

– Все шутки шуткуешь, Петенька?

– Все шуткую, Оленька, – в тон ей ответил, запирая завещание на ключ. – Все под Богом ходим. Разве я исключение?

На это нечего было сказать. Ольга присела на двухместный диванчик, всегда стоявший в его летнем кабинете. Переезд с Елагина острова на Фонтанку в собственный зимний дом был запланирован после возвращения из Киева. Дни стояли прекрасные. Последние августовские, когда и лето вроде не прошло, и осень вроде не наступила. Из Колноберже они приехали раньше обычного; Столыпину не хотелось оставлять семью на литовском закрайке. Там теперь литовцы не хорошо шептались с евреями, а евреи подзуживали литовцев да и поляков заодно. Он еще летом при всем своем соседском благодушии приметил это. Да и несчастной Наталье требовались доктора хорошие. Уездные лекари ничем не могли ей помочь. Он и там говорил, и в Петербурге повторил:

– Милая доченька, я вот этот год как-нибудь добью, а потом навсегда засяду в Колноберже. Знаешь, как мы с тобой заживем?

– Знаю, па, – серьезно ответила она. – Ты опять будешь дурью маяться…

Он мог бы обидеться, но по отношению к Наташе никогда себе этого не позволял.

– Какая дурь, Наташенька?

– Крестьяне твои… благодетель ты несчастный, па…

Так с ним даже Ольга не разговаривала. Но что возьмешь с несчастной?

Он поцеловал ее, про себя подумав: «Моя вина, что быть ей старой калечной девой…»

Настроение у него было скверное. Но можно обмануть и успокоить дочку, а как обманывать жену, с которой прожито уже более двадцати пяти лет? В прошлом году играли серебряную свадьбу.

– Петя, – угадала его настроение Ольга. – Не нравишься ты мне.

– Вот те раз! Дожили…

– Не обижайся, что-то беспокоит меня, а что – сама не знаю.

– Не знаю и я. Одно лишь знаю: надо съездить к своим министрам. Как говорят: последние указания. Да и письмо государю написать…

Ольга пожала плечами. С каких пор эта переписка? Сядь в автомобиль да и поезжай. За леностью можно по телефону. Этикет позволяет.

Она ушла. А он и написал-то всего несколько строк: