– Господин премьер, не упускайте из рук удачу!

А он ей и по-английски, и по-русски:

– Не упущу, Элизабет! Держитесь!

Стремя в стремя. Под заразительный молодой хохот:

– Не боитесь, что я вас в Техас сманю?..

Ну, американки!

Он даже на полном скаку рискнул перепрыгнуть к ней за седло. А чтобы не свалиться, надо держаться за что-то?

Лошадь под тяжестью второго, более грузного седока, едва плелась. Отставшая было Маша не в шутку рассердилась:

– Вот я скажу маман!..

Но ведь грозила-то она министру внутренних дел. Он отвечал как должно, профессионально:

– Ага, скажи! Только не забывай: доносчику первый кнут!

Весело пролетели в Довторах эти три дня…

А на пятый день, поутру, уже подъезжали к Балтийскому вокзалу. Недреманное око, оставив свою дорожную сонливость, непререкаемым голосом охранника предупредил:

– Из Петербурга идут плохие вести. Убит начальник порта, никому не нужный, отставной полицейский генерал. Студенты орут на улицах. Так что вы оставайтесь в вагоне, а я марш марш на площадь! Вероятно, там ваша машина. Я пригоню ее на перрон. Прямо к вагону.

Бегал полковник, несмотря на солидный возраст, прытко. Пяти минут хватило, как министерский «Мерседес» вырулил на перрон и остановился в десятке метров от вагона. Выходившие пассажиры не пропустили его ближе. Так он и торчал у всех на виду, пока Столыпин одевался и собирал вещи. А потом не успел он выйти в тамбур…

…как «Мерседес» протяжно крякнул…

…присел в пыли и дыму…

…и вдруг растрепанной вороной взлетел вверх, осыпая на землю черные, обгорелые перья…

Недреманное око закрылось. Подлый взрыв «Мерседеса», направленный против Столыпина, как бы в насмешку сразил честнейшего полковника. Мало утешало, что очередного бомбометателя успели схватить. И тоже насмешка: студент-еврей из Ковенской губернии, как оказалось, в детстве бывал в Колноберже – приносил господам на продажу землянику. Что хозяин Колноберже сделал ему плохого? Он с юных лет был против черты оседлости и ныне своей властью эту «черту», то есть незримую границу между русским и евреем, упорно и невидимо для других разрушал. Ратуя за земство в Западном крае, он ведь ратовал за равные права для всех – русских, поляков, литовцев, евреев. Мысли свои слишком не оголял, понимая: фанаберистые поляки равенство с жидом примут в штыки, русские этого попросту не поймут, а литовцам – все равно. Когда примчавшийся на эхо взрыва генерал Герасимов чуть ли не силой затолкал Столыпина в свой автомобиль, он грустно рассмеялся:

– Я тоже, как тот студент, арестован?

– Его ждет петля. Пули террорист не достоин. А ведь вы-то в генеральском звании?

– Н-да… Хоть за пулю спасибо! Но все-таки спросите студиоза на допросе: что плохого ему сделал Столыпин?

– Будто они знают! Петр Аркадьевич, не пачкайте вы руки. Лучше в черное мазаться нам…

А где оно – черное, белое? Этого не разумели даже такие умнейшие люди, как бывший террорист и нынешний редактор «Московских ведомостей» Лев Тихомиров. Оставив генерала Герасимова разбираться – кто закрыл ни в чем не повинное Недреманное око, Столыпин уже дома, после рюмки коньяку, читал откровения этого перебежчика. Не газетная статья, а личное письмо. В газете нужно сдерживать себя, но чего сдерживаться в письме?..

«Россия составляет нацию и государство – великие по задаткам и средствам, но она окружена также великими опасностями. Она создана русскими и держится только русскими. Только русская сила приводит остальные племена к некоторой солидарности между собой и с империей, между тем мы имеем огромное нерусское население, в том числе такое разлагающее и антигосударственное, как евреи. Другие племена, непосредственно за границей нашей, на огромные пространства входят в чужие государства, иные из которых считают своим настоящим отечеством. Мы должны постоянно держаться во всем престиже силы. Малейшее ослабление угрожает нам осложнениями, отложениями… Внутри страны все также держится русскими. Сильнейшие из прочих племен чужды нашего патриотизма. Они и между собой вечно в раздорах, а против господства русских склонны бунтовать. Элемент единения, общая скрепа – это мы, русские. Без нас империя рассыплется, и сами эти многоплеменники пропадут. Нам приходится, таким образом, помнить свою миссию и поддерживать условия нашей силы. Нам должно помнить, что наше господство есть дело не просто национального эгоизма, а мировой долг. Мы занимаем пост, необходимый для всех. Но для сохранения этого поста нам необходима Единоличная Верховная власть, то есть Царь, не как украшение фронтона, а как действительная государственная сила.

Никакими комбинациями народного представительства или избирательных законов нельзя обеспечить верховенства русских. Себя должно понимать. Как народ существенно государственный, русские не годятся для мелочной политической борьбы: они умеют вести политику оптом, а не в розницу, в отличие от поляков, евреев и т. п. Задачи верховенства такого народа (как было у римлян) достижимы лишь Единоличной Верховной властью, осуществляющей его идеалы. С такой властью мы становимся сильнее и искуснее всех, ибо никакие поляки или евреи не сравнятся с русскими в способности к дисциплине и сплочению около Единоличной власти, облеченной нравственным характером.

Не имея же центра единения, русский народ растеривается, и его начинают забивать партикуляристические народности. Историческая практика создала Верховную власть по русскому характеру. Русский народ вырастил себе Царя, союзного с Церковью. С 1906 года то, что свойственно народу, подорвано, и его заставляют жить так, как он не умеет и не хочет. Это несомненно огромная конституционная ошибка, ибо каковы бы ни были теоретические предпочтения, практический государственный разум требует учреждений, способных с характером народа и общими условиями его верховенства. Нарушив это, 1906 год отнял у нас то, без чего империя не может существовать, – возможность моментального создания диктатуры. Такая возможность давалась прежде наличностью Царя, имеющего право вступаться в дела со всей неограниченностью Верховной власти. Одно только сознание возможности моментального сосредоточения наполняло русских уверенностью в своей силе, а соперникам нашим внушало опасения и страх. Теперь это отнято. А без нашей бодрости некому сдерживать в единении остальные племена.

…Этот строй во всяком случае уничтожится. Но неужели ждать для этого революции и, может быть, внешних разгромов? Не лучше ли сделать перестройку, пока это можно производить спокойно, хладнокровно, обдуманно? Не лучше ли сделать это при государственном человеке, который предан и Царю, и идее народного представительства?

Ведь если развал этого строя произойдет при иных условиях, мы наверное будем качаться между революцией и реакцией, и в обоих случаях вместо создания реформы будем только до конца растрачивать силы во взаимных междоусобицах, и чем это кончится – Господь весть.