а на следующий день наше телевидение показывало кадры с радостными немцами, танцующими на Берлинской стене. А несколько дней спустя, 21 ноября, за ужином в Страсбурге, мой немецкий сосед сказал мне: «Вы слышали? То же самое происходит и в Праге». Началась «бархатная революция». Александр Дубчек — призрак 1968 года — обратился к толпе, держа за руку известного чешского диссидента и будущего президента Вацлава Гавела. После всего, что случилось раньше, это уже никого не удивило.

Последний триумф Сахарова

В начале декабря Европейский парламент наградил премией Сахарова Александра Дубчека, отца «Пражской весны» 1968 года. 13 декабря в Страсбурге на вручении премии я зачитал поздравление от Андрея. Именно вера Дубчека в «социализм с человеческим лицом», писал Сахаров, подвигла его на решительные действия в начале диссидентской деятельности. Два дня спустя я уже собирал чемоданы, готовясь к очередной поездке в Москву, четвертой за 1989 год, и думал о том, чего добился Андрей, как далеко он отошел от неудачного эксперимента Дубчека, от идеала «либеральных коммунистов», о котором двадцать лет назад мечтали западные интеллектуалы. Я предвкушал, как мы обсудим это с Андреем и Еленой. И вдруг я услышал, как по радио объявили, что Андрей умер от сердечного приступа дома на улице Чкалова.

Я вылетел в Москву в состоянии глубокой скорби. И то, что в России наконец-то возлюбили этого великого человека, которого травили и долго не ценили по достоинству, было малым утешением. Реакция людей на его смерть была сильной. У входа в подъезд дома, где жил Сахаров, на ветру стоял стол с цветами, фотографией и свечами. Нескольким близким друзьям семьи разрешили войти в квартиру, где Андрей лежал на кровати в своем кабинете. Горбачев назвал его человеком чести и убеждений. Казалось, что теперь, когда Сахаров умер, каждый оценил его. Один за другим все те, кто при жизни оскорблял и преследовал Андрея, принялись восхвалять его. Но находясь среди подобных людей, я почувствовал, что даже их горечь потери была неподдельной. Люди ощутили себя сиротами, беззащитными и обездоленными. Как ни странно, подобное чувство они испытывали во время смерти Сталина в марте 1953 года.

Я позвонил Сахаровым из московского аэропорта, и мне удалось коротко поговорить с Еленой. Андрея будут помнить, сказал я ей, как человека, который больше других сделал для того, чтобы вытащить Россию из-под власти злой и разрушительной политической силы. «Я думаю так же, как и вы», — сказала мне Елена. Она пригласила меня на поминки, которые состоялись вечером после похорон.

В воскресенье 17 декабря я пришел к гробу во Дворец молодежи. Тело было обложено цветами. На нем был черный костюм с одним-единственным красным значком народного депутата. Правительственные награды находились у родных в Америке. Официально их все равно ему не вернули. В зале стояли траурные венки от правительства, Верховного Совета и Александра Солженицына. В толпе можно было узнать Гурия Марчука, президента Академии наук — человека, который грозил Андрею при его освобождении из Горького в декабре 1986 года и который никогда и ни в чем не помог своему ученому собрату. Люди шипели на него: «Почему Вы здесь? Как вам не стыдно!» Мужчины снимали меховые шапки, а женщины зажигали свечи и ставили их возле гроба. Елена сидела рядом, разговаривала с друзьями. На улице висели плакаты: на одних была изображена зачеркнутая цифра 6, и они призывали к отмене 6-й статьи советской конституции, на других была надпись: «Простите нас, Андрей Дмитриевич!» Многие люди почувствовали, что народ подвел Сахарова своим молчанием во времена гонений, а в момент его смерти понял, что Сахаров все это время был прав.

«Правда», так часто поливавшая Андрея грязью, опубликовала стихотворение Евгения Евтушенко, написанное на его смерть. Гроб Сахарова должен был быть выставлен для прощания с 13.00 до 17.00, но церемония затянулась до вечера, и за весь день мимо него прошло 100 000 человек. Затем гроб перевезли в Академию наук, куда рано утром в понедельник приехал Михаил Горбачев, чтобы сделать запись в книге соболезнований, которую потом опубликовала газета «Московские новости».

В ту ночь была оттепель, не свойственная этому времени года. Когда гроб перевезли на стадион в Лужники, пошел дождь. Ближайшую станцию метро закрыли. На улицах была слякоть и глубокие лужи. К раздражению скорбящих, вокруг стадиона собралось много милиции и солдат, и толпы людей пытались попасть на стадион для участия в гражданской панихиде, которая временами больше походила на политический съезд. Елена несколько раз обращалась к толпе: «Это не 1953-й. Вы отдаете честь Сахарову». Она вспомнила панику, царившую на московских улицах в марте 1953 года, во время которой множество людей были задавлены насмерть. Теперь же люди в толпе держали плакаты с зачеркнутой цифрой 6. Несли флаги республик, боровшихся за независимость. И снова Елена обратилась к толпе, чтобы прекратить давку. «Вы просите у Сахарова прощения, а сами не можете отступить на три метра!» И люди послушались ее. После митинга гроб перевезли на Востряковское кладбище и опустили в землю. Было уже темно.

Я вернулся в гостиницу «Россия» и обнаружил, что там накрыт стол на 250 человек. Горбачева не было, но пришли многие партийные руководители и члены Академии наук. Присутствовал Борис Ельцин, в то время полуоппозиционная фигура; без всякой на то причины он отделился от группы друзей, подошел ко мне, пожал мне руку, а затем снова вернулся к своим. Мне удалось немного поговорить с Еленой. «Николас, я хотела, чтобы Вы пришли», — сказала она. Я счел это обычной вежливостью, но был немало тронут, когда ее дочь Татьяна сказала: «Сомневаюсь, что она сделала это просто из вежливости». Лех Валенса и его друг Адам Михник опоздали на час. Их самолет из Варшавы отправили в Ленинград, поэтому они не успели на похороны. Иностранцев было мало, и я был предоставлен сам себе, а затем оказался за столом вместе с Сергеем Ковалевым, Львом Тимофеевым, Феликсом Световым, Зоей Крахмальниковой и Дмитрием Лихачевым, который несколько часов назад выступал с речью на похоронах. Все они когда-то сидели в тюрьме за свои политические взгляды. А все сидевшие за соседним столом, сытые и хорошо одетые, были академиками и коммунистами; они занимали высокие посты, но были готовы покончить со своим коммунистически прошлым и вскочить в последний вагон уходящего поезда сахаровской славы в надежде, что русский народ простит их или забудет.

Мы пили за светлую память Сахарова. Советская система и империя все еще существовала, но почти все политические заключенные были выпущены, цензура стала