Мы уже долго сидели на крыльце, когда вдруг мой гость положил свою ветку на мое плечо и мысленно показал какое-то растеньице. Должно быть, ему приходилось делать значительные усилия, чтобы дать мне его визуальное изображение, ибо картина была четкой и ясной. Растеньице было тощим и поникшим и выглядело, если такое возможно, еще более печальным и грустным, чем мое, когда оно впадало в печать. Я проникся жалостью, и тогда мой гость начал думать о доброте, а когда он думает о таких вещах, как доброта и печаль, благодарность и счастье, то прямо изливается ими.

Пришелец вызвал во мне столько возвышенных, благородных мыслей, что я боялся, что меня разорвет на части.

И пока я сидел на крыльце, размышляя об этом, то мысленно увидел, как бедное растеньице начало понемногу оживать и расти, а потом расцвело и превратилось в самый красивый цветок, который мне только доводилось когда-либо видеть. Семена созрели, и растеньице рассыпало их. Мгновенно из семян проросли совсем маленькие растеньица, тоже полные жизни.

Несколько дней я ходил сам не свой под впечатлением виденного, спрашивая себя, уж не схожу ли с ума. Я пробовал избавиться от этого наваждения, но не мог — картина навела меня на одну идею, и единственный способ, каким я мог избавиться от нее, — это проверить ее правильность на практике.

Возле сарая с инструментом росла желтая роза — самая печальная и жалкая из всех роз в городе. Зачем она год за годом цеплялась за жизнь, я не мог понять. Она росла там, когда я еще был мальчишкой. Единственная причина, почему ее давным-давно не выбросили, заключалась в том, что никому не нужен был тот клочок земли, на котором она росла.

Я решил, что если какое-то растение нуждается в моральной помощи, так это желтая роза.

Итак, я тайком, чтобы пришелец меня не заметил, пробрался к сараю и встал перед розой. Я начал думать о ней добрые мысли, хотя одному Богу известно, как трудно думать доброжелательно о таком жалком кустике. Я чувствовал себя дураком и надеялся, что никто из моих соседей не увидит моих упражнений, но продолжал свое. Кажется, на первый раз я достиг немногого, но раз за разом возвращался к розе. Примерно через неделю я дошел до того, что в самом деле полюбил этот цветок.

А еще через четыре дня заметил на ней некоторые перемены. К концу второй недели роза из тощего жалкого кустика превратилась в цветок, который любой любитель роз был бы горд иметь в своем саду. Роза сбросила все изъеденные червями листья и выпустила новые, которые казались такими блестящими, словно их навощили. Затем появились крупные цветочные почки, и вскоре куст весь засиял в желтом ореоле.

Однако я не совсем поверил первому опыту. Где-то в глубине души я подозревал, что пришелец видел мои упражнения и слегка помог мне, и я решил проверить свою теорию еще раз там, где мой гость не мог помешать.

В нашей конторе Милли вот уже два года старалась вырастить африканскую фиалку и к описываемому мною моменту уже готова была признать свое поражение. Я часто отпускал шутки насчет этой фиалки, так что иногда моя секретарша даже дулась на меня. Подобно желтой розе, это было несчастнейшее из растений. Его поедали насекомые. Милли часто забывала его полить, цветок не раз роняли на пол, а посетители использовали горшок в качестве пепельницы.

Я, естественно, не мог дать фиалке такой интенсивный курс лечения, как розе, но взял за правило ежедневно оставаться на несколько минут возле окна и думать о ней по-доброму. Через пару недель фиалка стала выпрямляться и крепнуть, а к концу месяца расцвела впервые за свою жизнь.

Тем временем курс обучения пришельца продолжался.

Вначале он отказывался входить в дом, но в конце концов достаточно поверил мне, чтобы войти в комнаты. Однако он не любил проводить много времени в закрытом помещении, так как дом был чересчур переполнен напоминанием о том, что наша цивилизация — цивилизация, потребляющая растения. Мебель, одежда, крупы, бумага, даже сам дом — все было сделано из растений. Я достал старую кадку, наполнил ее землей и поставил в углу столовой, но я не помню, чтобы он хоть раз воспользовался ею.

Хотя тогда я и мысли не допускал об этом, но понимал, что все, что мы с пришельцем делаем, — все обречено на провал. Сумел бы кто-то сделать лучше или нет — не знаю. Думаю, что сумел бы. Но лично я не знал, с кем и как начать разговор об этом, так как боялся, что меня высмеют. Ужасно, как мы, люди, боимся показаться смешными.

Кроме того, надо было считаться и с гостем. Что бы он подумал, если бы я вдруг отдал его кому-то? Я не раз подбивал себя на то, чтобы предпринять какие-то конкретные шаги, но тут из сада выходило растеньице, усаживалось рядом со мной на ступеньки, и мы начинали беседу — ни о чем, по сути, конкретном, а о счастье и горе, о братстве и воле, и моя решимость постепенно улетучивалась.

С тех пор я часто думаю, насколько мы с ним, наверное, походим на двух затерявшихся детей — незнакомых, выросших в разных странах, — которым очень хотелось бы поиграть вместе, но ни один не понимал ни правил игры другого, ни языка.

Знаю, знаю! Вы скажете, что надо было начинать с математики. Вы показываете инопланетянину, что дважды два — четыре. Затем рисуете Солнечную систему и показываете на чертеже Солнце, а затем тычете пальцем на светило в небе и на пол. Таким образом даете ему знать, что вам известно о Солнечной системе, о космосе, о звездах и так далее. Затем вы вручаете ему карандаш и бумагу, чтобы он нарисовал звездную карту родного неба, свою солнечную систему и ту планету, откуда он прилетел.

Но что, если он не знает математики? Что, если выражение «два плюс два равно четырем» для него ничего ровным счетом не означает? Что, если он не умеет чертить или видеть, слышать, чувствовать и думать так, как это делаем мы?

Чтобы иметь дело с пришельцами из другого мира, надо иметь какую-то первооснову.

Но может быть, математика не есть такая первооснова?

Чертежи также?

В этом случае надо искать что-то другое. Ведь должны же быть какие-то определенные, всеобщие, универсальные первоосновы.

Думаю, что я знаю, каковы они.

Если уж ничему другому, то этому растеньице научило меня.

Счастье — вот первооснова. И горе — первооснова. И благодарность, возможно, в чуть меньшей степени. И доброта. И вероятно, ненависть — хотя мы с моим гостем никогда не имели с ней дела.

Быть может, братство.

Но доброта, счастье и братство — инструменты, не очень удобные в обращении, когда хотят добиться понимания по какому-то конкретному вопросу, хотя в мире растений это может быть не так.

Приближалась осень, и я начал подумывать, как устроиться с моим гостем на зиму. Разумеется, я мог бы его держать в доме, но он не любил бывать в закрытом помещении.

Как-то вечером мы сидели вдвоем на ступеньках заднего крыльца, слушая первых сверчков за сезон.

Корабль спустился бесшумно. Я заметил его только тогда, когда он оказался на уровне деревьев. Он опустился вниз и приземлился как раз между моим домом и сараем.