И нашли. Найденные соединения были пространственно похожи на «Акрихин», хотя и относились к другому химическому классу – карбазолов. С помощью команды химиков Гурова и Гудков смогли пройти длинный путь улучшения свойств карбазолов и прийти к пониманию, какие их структурные элементы важны для противораковой активности. В результате они получили молекулы, которые не только проявляли нужную молекулярную активность, но и отвечали другим важным требованиям к лекарству: были хорошо растворимыми и стабильными. Молекулы этой группы назвали кураксинами, от английского cure – излечивать. Ученые проверили их активность на самых разнообразных моделях опухолей, подобрали оптимальные режимы введения, оценили токсичность на животных. И двинулись с ними в клинику, надеясь, что совершают революционный переворот в том, каким образом принято бороться с опухолями, ведь они впервые применяют соединения, бьющие сразу по двум мишеням. И это еще не всё: применение кураксинов оказалось не ограничено борьбой с уже возникшими раками.

«С помощью кураксинов – веществ, которые могут одновременно будить в опухолевой клетке спящий p53 и усыплять «разболтавшийся» NF-kappaB, – говорит Гурова, и у меня уже есть полное ощущение того, что мы переместились в область научной фантастики, – мы можем не только лечить, но и предотвращать раки, можем устраивать серьезную «чистку» нашего организма от потенциально опасных клеток, которые уже приобрели зависимость от молчания р53 и нелегальной активации NF-kappaB, но еще не превратились в опухолеродные: ждут еще пары мутаций. Вряд ли эта профилактика будет применима ко всей популяции, но о ней стоит серьезно подумать тем, у кого в силу врожденных генетических дефектов повышен риск, например, рака груди: для них такая «чистка» может стать спасением. Кстати, и показали мы профилактические свойства кураксина на мышах, генетически предрасположенных к раку груди, просто добавляя его в питьевую воду!»

В мире средняя стоимость перевода любого нового онкологического препарата из лаборатории к людям оценивается, по словам Гудкова, в сто миллионов долларов после первой фазы клиники и свыше миллиарда долларов – после второй. Очевидно, что привлечение средств зависит не только от перспектив кандидата стать лекарством, но и от финансовых возможностей тех, кто в эти перспективы поверит.

Первым российским соинвестором разработок американской лаборатории Андрея Гудкова была госкомпания РОСНАНО во главе с Анатолием Чубайсом. Объясняя партнерство, Чубайс говорил о том, что «готов вкладывать деньги в перспективные мировые стартапы, учитывая все риски будущих клинических испытаний. Наша задача – найти тех, кто понимает, помочь, развить, довести до готового бизнеса работающее производство или завод, выпускающий продукцию, увидеть своими глазами новый лекарственный препарат, доказавший свою эффективность. А после этого, возможно, уйти. Мы морально готовы даже к тому, чтобы продать свою долю. Речь идет о будущих лекарствах для лечения рака, то есть о вложении в будущее».

Результатом партнерства Гудкова и Чубайса стали проведенные в 2017 году в России клинические испытания кураксинов для пациентов, страдающих раком предстательной железы.

Однако затем РОСНАНО из проекта Гудкова вышел. И теперь исследования Андрея Гудкова – и те, что касаются кураксинов, и некоторые другие – финансирует миллиардер Роман Абрамович. Последние новости из лаборатории Гудкова оптимистичны: удалось достичь эффективности кураксинов в комбинации с другими препаратами при некоторых, прежде считавшихся неизлечимыми, опухолях. Например, детской нейробластомы.

По словам доктора медицинских наук, адъюнкт-профессора Института онкологии имени Розвелла Парка Игоря Комана, под патронажем Абрамовича на сегодняшний день построены и успешно работают сразу несколько инновационных медицинских проектов. Самые важные из них – научно-исследовательская лаборатория в Институте онкологии имени Розвелла Парка и Институт персонализированной медицины в Израиле – практическая реализация инициативы международной научно-исследовательской группы, изучающей новые гипотезы, касающиеся механизма развития рака. «Современная персонализированная медицина ориентирована на определение известных мутаций, ассоциированных с типом опухоли. В случае выявления таких мутаций врачи применяют так называемую таргетную терапию», – говорит Игорь Коман.

Он сразу и теоретик и практик, успешный ученый, успевший поработать в ведущих научных центрах Израиля, США, России. Именно он консультирует Абрамовича по медицинским и медико-биологическим инвестициям. «К сожалению, даже после того как идентифицирована мутация, с высокой вероятностью спровоцировавшая рак, и определена таргетная терапия, невозможно гарантировать, что удастся полностью и навсегда остановить рост новообразования. Зачастую опухоль рецидивирует (возвращается), то есть опять появляется, растет и развивается, но теперь становится хитрее и обходит расставленные ранее ловушки, – говорит Коман. – Причина этого в нестабильности генома, его способности развивать новые непредсказуемые мутации, которые невозможно просчитать. Наша задача – создать для них новые непроходимые ловушки. До сегодняшнего дня это не представлялось возможным. Но именно этим занимается лаборатория профессора Гудкова, деятельность которой с большим интересом и надеждой финансирует Роман Абрамович».

Мы не знаем, что именно испытывает на себе входящая сейчас в стеклянные двери Института онкологии имени Розвелла Парка Люси М. Залитый светом коридор отделения экспериментальной химиотерапии, вежливая доктор: «Здравствуйте, подпишите, пожалуйста, информированное согласие о том, что вы готовы принять участие в испытаниях нового препарата». Люси подписывает и, немного смущаясь камеры, проходит в палату, где ее переодевают и готовят к капельнице.

Люси М. 22 года. И она первый пациент на свете, которому сейчас будут вводить новый препарат, придуманный учеными Розвелла Парка. Пока Люси ждет, я спрашиваю, что именно она знает о препарате. Оказывается, почти всё, кроме имен его создателей и того, что они здесь, рядом, через дорогу. В реальной жизни пациенты и ученые, скорее всего, никогда не увидятся и не смогут сказать друг другу ни слова, не говоря уже о каких-то самых важных вещах. Но если повезет, если всё совпадет, если расчеты окажутся верными, то рак пойдет на попятный. И Люси получит шанс побороться. И даже победить. Как Сюзан Кэро, чей спасительный препарат проходил испытания в этой же клинике, в этом же отделении, на этом же этаже. А потом всем тем, что они испытали на себе, начнут лечить нас.

Через дорогу у окна стоит профессор Катя Гурова. Она, конечно, не знает, что именно сейчас и именно Люси М. будет помогать ей искать ответ на вопрос, над которым она работала последние полтора десятка лет. О том, как Катя представляет себе свою работу и о чем думает в лаборатории, она написала мне письмо, вдогонку, уже после нашего знакомства и моего отъезда из Баффало.

ИЗ ПИСЬМА КАТИ ГУРОВОЙ КАТЕРИНЕ ГОРДЕЕВОЙ:

Когда я сижу в лаборатории, я, конечно, про это не думаю, потому что для меня наша работа довольно увлекательная, в нее погружаешься и мыслишь совершенно другими, не личными, категориями. Но когда я смотрю телевизор, встречаюсь с людьми и слышу, как кто-то заболел, кто-то мучается, кто-то надеется, а кто-то умер от рака, я тут же вспоминаю, чем я тут занимаюсь, и мне иногда бывает жутко обидно, что мы до сих пор ничего не сделали. Я не вижу пациентов, когда смотрю в микроскоп, но эта мысль у меня таким бэкграундом проходит, что сидим, деньги тратим, время тратим, а процесс не так уж быстро развивается. Не быстро. Но быстрее пока мы, видимо, не можем.