Показанные «меры» Анну привели в ужас. Все рабочие лежали мертвыми в монастырском подвале. Крови, правда, не было – судя по отвратительной как по запаху, так и по цвету пене, застывшей на лице некоторых, оставалось догадываться, что тут поработал лекарь Бомелий. Этот толстячок не только мог мастерски изготовить смертное зелье, но и добивался, что оно действовало строго в определенный промежуток времени.

Однако в тот раз среди трудяг был весьма крепкий человек, который оказался еще жив, когда Иоанн привел Анну в подвал.

– Представь себе, князь, гора тел, – негромко рассказывала игуменья, – и вдруг из нее поднимается человек, который начинает осыпать проклятиями царя, меня и все наше золото, о котором я ничегошеньки не ведала. – Настоятельница в ужасе передернулась и торопливо метнулась к жбанчику с квасом. Лишь выпив полный кубок и вытерев со лба испарину, она немного успокоилась и продолжила: – Я тогда украдкой на всех стенах в своей келье кресты намалевала. По свежему оно легко – токмо рукой водить успевай. Хотя все одно – мало помогло. Опосля месяц спокойно спать не могла, все кричала. Снилось, будто они заходят в мою опочивальню – на мертвых губах пена, вместо глаз бельма, а руки со здоровенными синими когтями так и тянутся к моему горлу: «Отдавай, царица, злато, из-за коего нас твой Иоанн поубивал». Вот с тех самых пор оно там и лежит. Проклятое, конечно, поэтому, как токмо извлечешь его оттуда, надобно непременно отслужить над ним молебен. Полностью злато не очистить – нечего и думать, но хоть немного. Да и брать его лучше не для себя, а кому иному, но ежели вдруг занадобится – в долгах окажешься али еще что, тут-то и припомни про него.

Честно говоря, я не поверил, что оно еще там. Да неужели царь, который вроде бы всегда нуждался в деньгах, узнав, что опасность миновала, не забрал его обратно в столицу?

Однако настоятельница твердо заверила меня, что нет, не забрал. И тому есть два важных и неоспоримых доказательства. Первое – это слова самого царя, который на вопрос Анны вначале машинально ответил, что, мол, пусть полежит про запас, да и подати взимать легче – всегда можно на пустую казну показать. Но затем, спохватившись, зловещим шепотом предупредил ее, чтобы она о том молчала по гроб жизни, если хочет пожить еще хоть сколько-то. Не угомонившись и не успокоившись на этом, он в тот же вечер взял с нее клятву перед иконами.

– Токмо я хошь и сказывала про гроб, а чей – умолчала, – довольно усмехнулась игуменья. – Да и в уме я его гроб держала, не свой, так что свое словцо честно соблюла: покамест он не сдох, я никогда и никому…

– А дальше?

– Так ведь забываться стало, – пожала плечами она. – Опять же мыслила, что он уж давным-давно взял их оттуда, а потом как-то припомнилось, и я попросила Александра заехать да поглядеть. Как, мол, целы еще крестики, кои я, будучи царицей, на стенах малевала?

– И что?

– Целы – куда им деться. Даже молитва Исусова, кою я накарябала близ своего изголовья, и та цела. – И она нараспев процитировала: – Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешную.

– И сколько же там запрятано? – полюбопытствовал я, весело улыбнувшись. – На какую сумму при займе мне рассчитывать, чтобы точно суметь отдать?

– А ты не шути, князь, – построжела она. – Таковским не шутят. Поверь, что проклятия мертвяков господь всенепременно услыхал, так что с оным златом ухо надо держать востро. А одалживаться можешь хошь на триста тыщ, хошь втрое боле – хватит, да еще и останется.

Я присвистнул. Получается, чуть ли не миллион. Наверное, и даже скорее всего, матушка Дарья изрядно преувеличивает, однако пускай вдвое меньше – все равно ай-ай. Тут, блин, за каких-то двадцать тысяч с пеной у рта воюешь с царем всея Руси, а в Хутынском монастыре просто в стене лежит в двадцать пять больше, а может, и в пятьдесят.

Ладно, если что, Федору Годунову эти деньжата как раз пригодятся, когда он сядет на трон. Признаться, уж во что во что, а в проклятия мертвяков я не поверил, но на всякий случай прикинул, что, если расплачиваться с кредиторами будет нечем, мы их и достанем. А что случится потом с этими кредиторами, особенно из иноземцев, – плевать, и даже если это проклятие подействует, что маловероятно, новому царю и мне от этого ни холодно ни жарко.

Однако пришла пора прощаться, и я, сделав вывод, что полночь уже настала, направился к царевне. Как и было обещано, девки крепко спали, сладко посапывая, входная дверь оказалась незапертой, но до опочивальни я не добрался, ибо вместо Ксюши из темноты избы навстречу мне выскочила моя ключница. Хотя нет, судя по хмурому лицу и встрепанным волосам, сейчас она больше напоминала ведьму, которой некогда была. Впрочем, то дела давние, а сейчас она переквалифицировалась в фею. Это я понял, когда она накинулась на меня с упреками. Мол, не дело мне таковским заниматься. Неспокойно у царевны на сердце, вот она и решила сгоряча таким наградить, а мне бы нет чтоб призадуматься – гоже оно али как, так туда же…

И хорошо, что она подметила странную сонливость сенных девок, которые весь день бездельничали да дремали по углам, а тут сызнова спозаранку убрякались спать, да так крепко, что хоть из пушки пали. Фляжку с медком встряхнула, а в ней булькает, хотя с верхом наливала. Тогда-то и поняла да к Ксении с расспросами пристала – что и как…

Тарахтела фея минуты три, причем без передыха – и как только дыхания хватило, но я все-таки улучил момент, когда она сделает паузу для вдоха, и успел вставить пару слов, честно пояснив, что вовсе даже не собирался заниматься чем-то таким. Просто отказываться сразу было как-то неловко, да и нужных слов, как на грех, не нашлось.

– Я их за тебя сыскала, – буркнула Марья Петровна. – Поведала ей, что таковское больше не на дар походит, но на жертву языческую, потому не надо бы.

– И она отказалась?

– Чай, прислушивается к моим речам, – самодовольно хмыкнула ключница. – Переживала, конечно. Мол, коли слово дадено… Словом, я ее кваском угостила, да она опосля того и уснула.

– Квасок-то из той же бочки, что и медок? – поинтересовался я.

– А тебе, княже, тоже спать-почивать пора, – увильнула она от ответа. – Чай, завтра поутру нам с тобой в путь-дорожку отправляться, так что отоспись получше.

Вот так меня и выгнали, чему я, признаться, был весьма рад…

На следующее утро, едва только рассвело, мы отправились в обратный путь. Расставание с Ксенией вышло каким-то скомканным. Ей было неловко за вчерашнее – поманила, посулила, а сама уснула, да и у меня вновь не нашлось нужных слов – все выплеснул вчерашним утром, придумывая легенду. Даже в качестве напутствия и то… Ну что ей сказать? Что я пронесу ее чистый светлый образ в своем сердце через все испытания и… Нет уж, такую банальщину пусть выдает кто-то иной, уж очень затертыми показались слова. Свести все к шутке, вспомнив того же Филатова? Однако не принято тут на Руси ерничать в такие моменты – серьезная эпоха.