числе с 1954 по 1962 годы заведовал кафедрой русской литературы, уже был в Ленинграде в качестве профессора, в том числе в нашем Герценовском институте, недавно переименованном в Университет имени А. И. Герцена.

Мы встречались в разное время и при разных обстоятельствах: в его городской квартире и на даче под Ленинградом, в Москве, а также у нас на улице Новы Свят и в Залесе, зачастую в сложные, переломные моменты. Нам всегда было, что сказать друг другу и подарить только что подготовленные книги, как свои, так и просто заслуживающие внимания. Мы также поддерживали постоянную переписку. Из разных университетских городов России, а позднее и из-за границы, приходили к нам письма и открытки, написанные мелким почерком.

Однако писать о человеке, об уважаемом ученом и его книгах непросто. Перечислять звания? Оговаривать содержание книг? Описывать лекции? Раскрывать секреты дискуссий? У нас все перед глазами, особенно встречи прошлых лет, когда не со всеми можно было открыто и без страха вести беседы.

Мы знали всю его семью, как и он с женой Софией нашу. Мы вместе переживали радости: поступление на ромгерм дочери Тани, ее брак со Славой Морозовым, рождение сына Кирилла, которого они часто оставляли с бабушкой и дедушкой. Их отъезд на Кубу и затем расставание. И, наконец, отъезд Тани в США и повторный брак уже там. Свекровь Татьяна Алексеевна Николаева готовила к нашему приезду разные лакомства, на даче мы вместе ходили за грибами… Наши письма, как и переписка с Оксманом, полны информации о пересылаемых друг другу книгах и оттисках. Борис Федорович не жалел времени на поиски нужных нам редких изданий, копировал их благодаря своим «связям» в библиотеках, объяснял всевозможные вопросы, возникавшие в связи с подготавливаемыми текстами, особенно в сносках. Мы также старались отблагодарить его с помощью польских изданий: к счастью, интересы Бориса Федоровича были обширными. Егоровы расспрашивали нас о сыне, его успеваемости, проблемах, у них же он вместе с другом Тадеушем Козьневским гостил во время своей поездки в Ленинград. Они вместе с нами переживали из-за смерти «бабушки Зоси» и Пухатека, также как и мы – смерть Татьяны Алексеевны в 1986 году, а совсем недавно, 2 февраля 2008 года, Софьи Александровны – жены Егорова.

Таня также побывала в Варшаве со своим первым мужем. Они жили у наших друзей на улице Краковске Предместье, у Войтека Наленча и Здзислава Домбровского, школьного друга Ренэ из Белостока. Со Славой мы бесконечно спорили, поскольку он был далек от позиций тестя с тещей и давал это понять. Нас не удивило, что Таня с ним рассталась.

Значительное место в нашей переписке занимает тема приездов. В 1967 году мы смогли сделать приглашение Егоровым в Польшу. Сначала мы не знали, что Софья Александровна в замужестве сохранила девичью фамилию – Николаева. Пришлось еще раз идти к нотариусу на аллеи Солидарности, носившие тогда имя Сверчевского. Затем возник вопрос о датах приезда, которые было сложно установить как из-за многочисленных занятий наших гостей, так и не менее многочисленных гостей у нас на улице Новы Свят и наших собственных запланированных поездок.

Наконец они оказались в Варшаве. Это был 1968 год. Март. Забастовки и манифестации. Ренэ устроил им жилье в гостинице Союза писателей – у нас в квартире было слишком тесно. В той же гостинице сидел одинокий Юхан Смуул, председатель Союза писателей Эстонии, небритый, потерянный – ни у кого не было времени им заниматься и заботиться о нем, он боялся выходить на улицу. Он очень обрадовался знакомым. Егоровы взяли его под опеку, показали ему, как и где пользоваться так называемыми гостиничными удобствами, включая кафе и столовую внизу. Он рассказывал, как его пригласили на телевидение, где он должен был рассказать о переводах произведений польских писателей на эстонский язык, и при каждой упомянутой им фамилии ведущий махал рукой и говорил: «Не надо, не надо!!». «А что надо?», – повторял он, полный сомнений и опасений, что это приведет против его воли к тому, что будет совершенно искажена картина переводов польской литературы в Эстонии.

Мы же втроем вместе бегали по городу, собирали листовки и слухи. Видели лозунги: «литераторы для пера, зубная паста для зубов!»[224], мы рассказывали нашим гостям, как студенты скандировали: «Пресса лжет!», «Кур-ве /Кур знает/ лучше!» (по рукам ходила запрещенная цензурой статья Дариуша Фикуса о журналисте по фамилии Кур, который писал антисемитские и антистуденческие статьи). Кроме «Политики», не было ни одной газеты или еженедельника без каких-то паскудных высказываний. «Столица» печатала пасквили на Лешека Мочульского, тогда связанного с режимом, затем с Конфедерацией польского народа, который незадолго до этого в Сейме щеголял расшифровкой аббревиатуры ПОРП – платные охвостники русских поработителей, а сегодня подозревается в связях с СБ… Мы заходили за сыном в школу, т. к. учеников могли забрать только их родителям, которые с этого времени несли ответственность за их поведение, особенно за участие в демонстрациях. Нашим друзьям было интересно все: плакаты, пресса, студенческие лозунги. Борис Федорович делал записи и задавал вопросы. Его симпатии были, конечно, на стороне студентов и сокращенных профессоров, чего он не скрывал. Ему были противны антисемитские лозунги. Интересно, что бы он сегодня написал о тех днях, что вспомнил бы?!

В те трудные дни мы поняли, что нас многое объединяет.

Мы одинаково реагировали на вторжение в Чехословакию, на изгнание профессора Мирослава Дрозды и его ассистентов из Карлова университета. В последний раз мы встречались с профессором на конференции в Оломоуце (а может прямо перед ней?), когда советские офицеры гуляли по городу со свертками, а участники конференции плакали по ночам… Нам было стыдно, что мы из Польши, из страны, участвующей во вторжении. Борису Федоровичу тоже было стыдно[225]. Все спрашивали, как все происходило в Польше, и что, на наш взгляд, их ждет. А их ждали массовые увольнения – потом годами они работали кочегарами в котельных, в лучшем случае низкооплачиваемыми чиновниками, теряя драгоценное время, которое уже не удалось наверстать после Бархатной революции. Мы все время переписывались, знали, что Дрозда уехал читать лекции в Югославии, и что еще незадолго до смерти выиграл конкурс на должность профессора Венского университета. И вскоре мы получили известие о его смерти на открытке с черной каймой…

Борис Федорович написал некролог, напечатанный в тартуском журнале «Альма Матер». В нем он выразил восхищение талантом и гражданским мужеством чешского русиста:

«Дорогой пан Мирослав! Никогда мне как русскому не избыть, не изжить чувства вины пред Вами: я не мог остановить советские танки, занимавшие Прагу в 1968 году, я не мог