он не обращает внимания на еду, что всегда беспокоит хозяев, потрудившихся приготовить что-нибудь вкусное…

Ни разу за более чем пятьдесят лет мы не поспорили, что не так уж странно, так как мы видели друг друга хоть и часто, но коротко. Но что поражало людей, так это его пятидесятилетняя дружба с Юрмихом без единой ссоры. Кто-то, писал он, даже спрашивал его напрямую, не мучил ли его никогда «комплекс Сальери». На что он ответил примерно так: «По всей видимости это я – Сальери (Юрмих больше похож на Эйнштейна, чем на Моцарта)». Действительно, сходство было поразительным. Егоров, как и Лотман, человек, лишенный капли зависти, не знакомый с такими чувствами, как ревность, подозрительность и злоба. Всем своим существованием он обезоруживает любого собеседника и слушателя.

Польская Сибирь

Неоднократно приходилось писать, что термин «польская Сибирь» означает не только Сибирь географическую, то есть земли за Уралом, но почти все места принудительного поселения поляков с давних времен до ХХ века. Как и в межвоенный период, так и сейчас Союз сибиряков охватывает всех депортированных и заключенных в лагерях поляков, где бы они ни отбывали наказание: в Сибири, Казахстане или на севере России. Подробнее на этом сейчас останавливаться не будем.

Сибирская тема, если она относилась к XIX веку и предшествующим векам, в ПНР не принадлежала к «белым пятнам истории», чего нельзя сказать о теме депортаций XX века. Но в то же время она не была предпочтительной. В первую очередь публиковались материалы польско-российских конференций в Москве и Варшаве, посвященные польским ученым, оказавшимся по разным причинам в Сибири, и их вкладу в мировую науку. Пионерами исследования польских ссыльных были Антоний Кучиньский[228] и Хенрик Скок[229]. Большая часть работ, касавшихся ссыльных, начиная с монографии Скока о сосланных после Январского восстания и Кругобайкальском восстании 1866 года, носила закамуфлированные названия: «Поляки на Байкале» (как будто это были туристы), «В Каменце и Архангельске. Воспоминания двух участников восстания 1863 г.»[230] (без указания, что во втором случае воспоминания касаются судьбы автора в Архангельской штрафной роте и в Сибири). Подобным образом Владимир Дьяков и Алексей Нагаев, нашедшие очень интересные источники в Военно-историческом архиве в Москве и документацию в Омске, назвали свою работу «Партизанская экспедиция Ю. Заливского и ее отзвуки…»[231], хотя она касается так называемого омского заговора (1833 г.) и других польских ссыльных, подозреваемых в нелояльности. Статьи по этой теме Доры Кацнельсон, написанные на материалах Читинского архива, и Болеслава Шостаковича, использовавшего иркутские документы, были запрятаны в томах «зеленой» серии. В этой же серии был опубликован очень интересный дневник униацкого священника Яна Сероцинского и архивные материалы прессы, освещавшей вопросы этого заговора[232].

Тем не менее, было положено начало публикациям из региональных архивов, ведь иностранцы, как правило, не имели доступа к архивам за пределами Москвы и Петербурга. Даже Франчишек Новиньский, который в 1987–1991 гг. работал в Москве над диссертацией[233], получил разрешение на поездку в Иркутск только в самом конце своего пребывания в столице. Но еще до этого при содействии Владимира Дьякова, знавшего шифры нужных дел, ему удалось в рамках архивного обмена получить в ГАРФе (в прошлом Центральный государственный архив Октябрьской революции, сегодня Государственный архив Российской Федерации) нужные материалы. Положение ученых кардинально изменилось после горбачевской перестройки. Судьбы польских ссыльных всех категорий в XIX и XX веках на долгие годы стали приоритетным предметом исследований. Именно тогда мы впервые попали в российскую провинцию и познакомились со многими интересными и доброжелательными людьми. С профессором Новиньским мы встречались практически на всех конференциях, заседаниях Сибирской комиссии и в более тесном кругу во время частных встреч.

Сергей Залыгин

Тем временем до этих перемен пока еще далеко. С первым родовитым сибиряком, писателем Сергеем Залыгиным, мы познакомились благодаря его повести «На Иртыше», которая появилась в 1964 году в журнале «Новый мир» под редакцией Твардовского и подверглась резкой официальной критике, обвинявшей автора в «защите кулачества». Моя восторженная рецензия была опубликована в журнале «Нове Ксёнжки» (затем перепечатана в моем сборнике статей 1967 г.[234]) и выслана добрыми людьми автору в переводе на русский язык, она не только поспособствовала тому, что автор, как он писал, душевно воспрянул, но также несколько успокоила атаки на него. Польский перевод его книги был опубликован в 1966 году. Конечно, это не была «историческая» книга, как описывает ее автор биографии писателя, ставя ее в один ряд с романами «Соленая падь» (1967–1968, польское издание: 1970) или «Комиссия» (1975, польское издание: 1980), также переведенными на польский язык Хенрикой Бронятовской. История, рассказанная в повести «На Иртыше», действительно касалась недавнего прошлого, но ее смысл был полностью современным. Драматическая судьба трудолюбивого, честного сибирского крестьянина, не сумевшего приспособиться к ужасным требованиям колхозной жизни, любящего деревенских бездельников и пьяниц, произвела на меня такое впечатление, что я до сих пор помню имя главного героя – его звали Чаузов.

Впервые мы встретились с Залыгиным в Москве, в ЦДЛ, потому что он жил в Переделкине (квартиры у него еще не было). По натуре он был замкнутым, немногословным, но в тот раз сильно благодарил за поддержку, рассказал что-то о себе и своих планах. В то время он уже был преподавателем Литературного института им. Горького (в том же родовом доме Герценых, во флигеле которого жила семья Явичей). Он вел семинар, встречался с молодежью и приглашал меня принять участие в его занятиях. Я был на них всего лишь однажды. Мне они показались неинтересными, бессмысленными – его педагогические способности явно не шли в паре с его писательским талантом. Позже между нами возникла переписка. Он держал нас в курсе того, что нового и интересного вышло и будет выпущено. Сам обратился к жанру эссе: писал о Чехове и Платонове. Сложно и непонятно. Еще вышли два упомянутых романа (также изданные на польском языке), отличавшиеся новизной и по содержанию, и по форме, но потом все обернулось неудачей. Как пел Александр Галич, «пошел в князья». Он занимал все более высокие должности в иерархии Союза писателей, ему приходилось участвовать в различных «обработках» своих коллег-писателей и принимать решения, противоречащие его совести. Я уверен, что ему было тяжело.

Конечно, все имеет свою цену. У него был упрощен выезд за границу (побывал и в Польше, мы вместе осмотрели город, а вечером пригласили его в кабаре «Дудек» на улице Новы Свят. Мы тихонько переводили, чтобы он знал, над чем все смеются.