— Возможно, что и был такой городок Китеж, а потом почва опустилась, образовалось озеро. Возможно, и то, что случай этот совпал с татарским нашествием… Хорошо бы спустить воду из этого озера и произвести археологические раскопки…

Наташа недовольна:

— А как же говорят, что и теперь колокольные звоны праведные люди слышат?

— Возможно. Галлюцинация слуха. Наши глаза и уши — инструменты весьма несовершенные. Наш взгляд на небеса, например, коренным образом изменился с изобретением оптических инструментов. Раньше думали, что земля с небом сходится: «пряжу девоньки прядут, прялки на небо кладут!». А теперь небесная сказка развалилась, как карточный домик.

— Разве можно верить в Бога и не верить в чудеса? — прошептала Наташа, устремляя затуманенный взор в пространство.

— И в Бога верить не обязательно! — сердито скороговорочкой воткнула в разговор акушерка, пустив из ноздрей два облачка табачного дыма.

— А помните, что сказал Вольтер? — заметил Павел Николаевич. — Если бы Бога не было, то следовало бы его выдумать[394].

Тут вмешался Костя Гаврилов:

— Вот его и выдумали правящие классы с попами, чтобы держать народные массы в своей власти.

Наташа обиделась, голос ее задрожал:

— Наплевать мне на ваши массы, я сама для себя верю в Бога!

Павел Николаевич тоже возразил:

— Идея Верховного существа живет в душе народов с незапамятных времен, молодой человек. Жила и в те времена, когда еще ни буржуазии, ни пролетариата и в помине не было…

Акушерка поставила вопрос ребром:

— Да сами-то вы, Павел Николаевич, неужто верите в эти сказки?

Павел Николаевич смущенно пожал плечами:

— Как вам сказать… Интеллигентный человек, конечно, не может веровать в той форме, в которую укладывает веру религия, не может верить так, как верует, например, мужик, но…

Павел Николаевич начал длинное разъяснение. Выходило так, что ему, как образованному человеку, можно обойтись без религии и всегда носить в душе незримого Бога, а вот простому человеку это недоступно, ибо он не способен к отвлечениям и нуждается в видимых формах…

Наташа опять обиделась:

— Значит, я — неинтеллигентный человек… — шепнула она.

— Отнимите у народа религию, и он обратится в скота!

Акушерка пыхнула дымом прямо в физиономию Павла Николаевича:

— А вот мы хотим и для мужика такого же сознания, как для всех прочих.

Акушерку поддержал Костя Гаврилов:

— Мы хотим это пугало с буржуазного огорода совсем убрать!

— И свое поставить? Опасный опыт. Вон Великая Французская революция попробовала Бога упразднить, да ничего не вышло. Пришлось признать Высшее существо взамен сооруженного храма Разуму…[395]

— Мы, марксисты, этого не допустим! — пискнула Ольга Ивановна, и этот писк был так неожидан и решителен, что последовал веселый взрыв хохота.

А потом Костя Гаврилов, нахмуря лоб, заявил:

— Покуда массы верят в незримый град Китеж, они непригодны к революции. Надо с корнем вырвать веру в эти сказки.

— Что же останется? Темное звериное дикарство?

— Лучше пустое место. На пустом месте можно что угодно выстроить.

— Вместо Бога Маркса хотите поставить?

— Веру в социализм.

— Вместо града Китежа — коммуну?

— Да, коммуну! Наш Светлояр — рабочий класс, а град Китеж — социализм…

— Зачем же вы в таком случае собираетесь ехать? Вам с Ольгой Ивановной нечего там делать, — недружелюбно сказала Наташа.

Коля Гаврилов переглянулся с Ольгой Ивановной и сердито ответил:

— Конечно, не звоны подземные слушать!

— Мы не с вами… Мы странниками…

— Знаю, знаю! Вы — с Гришей хотите… Они с Ларисой на телеге поедут…

Надо сказать, что план поездки на пароходе вместе с Врончем на хуторе расстроился. После дьявольского искушения, описанного в предыдущей главе, Вронч до смерти испугался Ларисы, которая повела себя слишком откровенно, многообещающе, причем совершенно игнорировала своего Григория Николаевича. Вронч сослался на экстренность и сбежал малодушно накануне полной победы. На Ларису напал покаянный стих. Посиживала у окошечка, пригорюнившись, и думала о том, что, если и не случилось, так могло случиться. Вот Григорий в человеческое могущество верит, а какое могущество дано человеку на земле, когда он сам не знает, что с ним будет через минутку? Разя она думала о грехе, когда пошла с гостем к Алёнкиному пруду? Не грешно, если «в Духе» случится, а тут — как сука какая… Не наткнись тогда на Петра с Лушкой, которых дьявол подсунул, никогда бы и в мыслях не явилось блудничать-то. Все береглась, силу своей святости чувствовала с мужчинами. Второй годе мужем в непорочности живут, позабыли, что и муж с женой. Так, думала, и вперед будет. А теперь вот ядом-то этим греховным словно одурманилась, по всем жилочкам яд этот течет, женскую волю потеряла. Григория стала, как Ева, дьяволом наущенная, сманивать. Твердый человек. Пишет свое сочинение и оставляет без внимания.

— У, проклятый! — шепчет Лариса, вспоминая уехавшего гостя, а глаза все еще пьяные, и волосы из-под платочка выскакивают, и сладкая потягота одолевает… Пост бы, что ли, сорокадневный на себя наложить… Да разя годна она теперь на такой подвиг?!

Ушла в спальню, прилегла на кровать и заплакала. Услыхал Григорий, что женщина плачет, подошел, спрашивает:

— Что с тобой? Зубы, что ли, болят?

А она смеяться начала.

— Над чем смеешься?

— Над тобой.

— Почему так? — Руку на плечо положил.

— Уйди от меня!

— Я как брат к тебе… Не бойся!

— Не бойся! Есть кого бояться…

Примолкла. Григорий отошел, сел на сундуке. Голову опустил.

— Поганая я… Ты меня запирай на ночь-то… И спать не могу… Грех меня мутит…

— Ничего. Погаснет, перегорит… Бог простит.

— Пошел от меня! Убирайся ко псам!

Села в кровати, косы упали, глаза злобой горят…

— Скройся с глаз моих, немочь лядящая! У, трухлявый…