Петербург. Вода московская так хороша. А мытищенские колодцы и блины». И она вспомнила, как давно, давно, когда ей было еще семнадцать лет, она ездила с теткой к Троице. «На лошадях еще. Неужели это была я, с красными руками?.. Поверила ли бы я тогда, что я могу дойти до такого унижения?.. Но я докажу ему… Как дурно пахнет эта краска. Зачем они все красят и строят? Моды и уборы», – читала она».

И уже в последние свои минуты, на железнодорожной станции, когда делала последние в своей жизни шаги, и «быстрота биения сердца мешала ей дышать»:

«Две горничные, ходившие по платформе, загнули назад головы, глядя на нее, что-то соображая вслух о ее туалете: «Настоящие», – сказали они о кружеве, которое было на ней. Молодые люди не оставляли ее в покое. Они опять, заглядывая ей в лицо и со смехом крича что-то ненатуральным голосом, прошли мимо. Начальник станции, проходя мимо, спросил, едет ли она. Мальчик, продавец квасу, не спускал с нее глаз. «Боже мой, куда мне?» – все дальше и дальше уходя по платформе, думала она. У конца она остановилась. Дамы и дети, встретившие господина в очках и громко смявшиеся и говорившие, замолкли, оглядывая ее, когда она поравнялась с ними. Она ускорила шаг и отошла от них к краю платформы. Подходил товарный поезд. Платформа затряслась, и ей показалось, что она опять едет. И вдруг, вспомнив о раздавленном человеке в день ее первой встречи с Вронским, она поняла, что ей надо делать»…

Письмо Софье Андреевне. 28 октября 1910-го

Отъезд мой огорчит тебя. Сожалею об этом, но пойми и поверь, что я не мог поступить иначе. Положение мое в доме становится, стало невыносимым. Кроме всего другого, я не могу более жить в тех условиях роскоши, в которых жил, и делаю то, что обыкновенно делают старики моего возраста: уходят из мирской жизни, чтобы жить в уединении и тиши последние дни своей жизни.

Пожалуйста, пойми это и не езди за мной, если и узнаешь, где я. Такой твой приезд только ухудшит твое и мое положение, но не изменит моего решения. Благодарю тебя за твою честную 48-летнюю жизнь со мной и прошу простить меня за все, чем я был виноват перед тобой, так же, как и я от всей души прощаю тебя во всем том, чем ты могла быть виновата передо мной. Советую тебе помириться с твоим новым положением, в которое тебя ставит мой отъезд, и не иметь против меня недоброго чувства. Если захочешь что сообщить мне, передай Саше, она будет знать, где я, и перешлет мне, что нужно; сказать же о том, где я, она не может, потому что я взял с нее обещание не говорить этого никому.

Лев Толстой

Роковые три четверти часа. 28 октября 1910-го

С момента ухода Лев Николаевич записывает в дневник мало и нерегулярно. Хронику последних его десяти дней выстроим по записям Маковицкого – Душан Петрович все эти дни, до последней минуты с ним рядом, часто один на один. Не восстанавливаем всех событий: обозначим вешками маршрут и, соответственно, внешнее и внутреннее, физическое и психическое состояние Толстого на разных этапах пути; всего же важнее для нас выявить все, что позволяет пополнить историю его болезни, с медицинской точки зрения взглянуть на завершающие страницы биографии Толстого.

Сопоставляя дневниковую запись Толстого от 28 октября с записью Маковицкого, уже можем сделать некоторые существенные дополнения.

Маковицкий рассказывает, что накануне побега, днем, Лев Николаевич совершил тревожную и утомительную поездку верхом. На пути встретился глубокий овраг, он слез с лошади, спустился по крутизне, на четвереньках переполз по льду замерзший ручей, потом поднимался, хватаясь за ветки кустарника по отвесному склону, сильно задыхался.

Готовясь к побегу, был очень встревожен, неспокоен, говорил взволнованным, прерывающимся голосом. На пути к станции у него мерзла голова.

Вагон третьего класса, куда, по требованию Льва Николаевича, взят билет, очень неудобен («наш вагон был самый плохой и тесный, в каком мне когда-либо приходилось ездить по России», – пишет Маковицкий). В вагоне набилось много народу, сильно курят. Лев Николаевич выходит на открытую площадку освежиться, три четверти часа сидит на палке с раскладным сиденьем (Маковицкий: «роковые три четверти часа!»). Потом ложится было на скамейку, но на какой-то станции появляется новая толпа пассажиров, среди них женщины с детьми. Лев Николаевич тотчас встает, освобождая место. В вагоне он много и горячо разговаривает. Со всех сторон подходят люди – слушают, соглашаются, спорят. Льву Николаевичу трудно говорить – душно, просит открыть дверь на площадку. Поезд идет медленно: 105 верст за 6 часов 25 минут, Лев Николаевич жалуется на усталость (Маковицкий: «Медленная езда помогала убивать Л.Н.»).

От Козельска до Оптиной Пустыни едут с ямщиком. Дорога грязная, тряская. Когда встряхивает особенно сильно, Лев Николаевич невольно стонет.

В монастырской гостинице, едва входит, тотчас садится за писание. Ничего не ест, только пьет чай с медом. Ложится в десять – таким образом двадцать часов подряд в пути, на поездах, на лошадях, в физическом и душевном напряжении, в ожидании погони.

Спит плохо. По собственному его объяснению оттого, что нервы возбуждены. Просыпается в 7-м часу утра.

Новые сюжеты. 29 октября 1910-го

С утра 29-го он узнает от присланного к нему Алексея Петровича Сергеенко, секретаря Черткова, как воспринят в Ясной Поляне его побег. Узнает, что Софья Андреевна пыталась (или хотела показать, что пытается) покончить с собой, бросилась в пруд; затем отправила на станцию человека выяснить, куда Лев Николаевич брал билеты. Узнает, что, по распоряжению губернатора, за его, Толстого, передвижениями назначена слежка. Все это, конечно его волнует. Тем не менее он принимается за работу – диктует приехавшему чертковскому секретарю окончание начатой прежде статьи против смертных казней.

Потом долго гуляет по монастырю. И – снова пишет. Замечательно: в такую минуту, не зная, куда бежать дальше, притом ожидая погони и спасаясь от нее, 82-летний старик вносит в записную книжку сюжеты новых задуманных произведений!..

В час дня обедает. С аппетитом ест монастырские щи и гречневую кашу с подсолнечным маслом.

После обеда, в третьем часу, отправляется из Оптиной Пустыни в Шамордино, женский монастырь в том же, Козельском уезде, – там обитает его сестра, Мария Николаевна. По обыкновению, Лев Николаевич уходит один вперед, пешком, предоставляя лошадям с повозкой через какое-то время его догнать. Монастырский гостинник, прощаясь с ним, замечает, что он не застегнут – весь нараспашку: «так он простудится». На протяжении