только чисто белого, алтарь в храме Света. Но мой дом — храм только для меня и моего Нарэ, а в нас не только свет, но и тьма, и темное пламя и изнанка крыльев из мрака извездных искр и серая дорога междумирья.

— Поклонись корням, Элена, — шептал мне Нар.

Я послушно стала на колени, вытянула руки, рассекла кожу на ладонях об острые края каменного зерна, раскрывшегося, как весенняя почка от растущего внутри и настырно лезущего наружу молодого листа, красного, будто пламя, и положила обе руки на поверхность камня.

— Твой дом, твоя сила, твои корни, — продолжал шептать Нар.

— Мой дом, моя сила, мои корни, — повторила я за ним.

Натекшее с ладоней подношение впиталось в поверхность, прожилки на миг сделались красными, будто настоящие вены, раздался щелчок и почка раскрылась вдоль. Внутри белый камень был покрыт другим, темно-серым, цвета пепла, на котором бутоном горела рубиновая друза. Земляная чаша качнулась, приподнимаясь, из пола потянулись темные, колючие ветви, и оплели ее поверх, заключая драгоценное зерно в колыбель. С моих рук все еще сочилось. Несколько капель крови упали и теперь горели на одной из ветвей алой гроздью, будто продолговатые ягоды барбариса.

Нар взял мои рассаженные ладони, подул и пошептал на ранки, и они тут же стали затягиваться, а потом поочередно поцеловал. А дальше была тахта вместо дивана и плед и мы. И здесь уж тем более не нужны были никакие слова. Мы молчали, слушая тишину друг друга, собирая ее с губ, дыша ею, а еще мы умеем ею петь, это только наш секрет.

Я уже могла говорить, но мы продолжали молчать, когда поднимались наверх, молча обедали, молча занимаясь каждый своим делом. Вместе. Рядом. На расстоянии прикосновения, в одном вдохе друг от друга. Потому что у нас было три обычных дня и утро и обед четвертого. А вечером пришло чудовище.

Вечный музыкант встал за кольцом из темно-красных роз с черными колючими стеблями, улыбнулся, красивый и ужасающий, поднес к алым губам белую, светящуюся в наступивших серых сумерках костяную флейту и проиграл несколько тактов. Музыки было не слышно, но дело в том, что чудовище тоже знало, что тишина умеет петь.

Дом вздрогнул. Судорога прошла по стенам, жалобно звякнула подвесками люстра и испуганно хлопнуло маленькое круглое окно в мансарде, раскалываясь вдоль тонкими острыми трещинами. Покосился и рухнул вниз старый металлический штырь, на котором любил сидеть огненноглазый ворон, погасла, повиснув на одной цепи, вывеска лавки, треснули новые светлые доски на крыльце. Я все это видела, хоть и не могла. И чувствовала. Ведь это был мой дом, моя сила и мои корни.

Ворнан встал с кресла, подал мне руку, и мы вышли через тесную прихожую, где положено встречать мужа с работы, на новое крыльцо с двумя коваными фонариками, обошли дом и встали напротив чудовища.

Только тогда заговорил.

— Помни, кто ты, — сказал он, — а теперь идем.

Я хотела обернуться. Вспомнила, как шла, когда за мной явились, чтобы судить, и что не попрощалась с домом, хотя тогда почти не слышала его и не понимала.

— Нет, — Нар обнял руками мое лицо, удерживая в капкане горячих ладоней и смотрел огнем из глаз, — не оборачивайся, не оставляй слез на пороге, не обрывай прощальным взглядом дороги назад. Оборачивается тот, кто может не вернуться.

— Но ведь ты сам всегда...

— Не всегда, — улыбнулся он и снова взял меня за руку.

И мы шагнули за кольцо из роз на улицу, где ждал илфирин.

13

Плоский холм, круг из камней. Туман низом, такой плотный, что кажется, ступаешь по вате. За спиной деревянные доски настила, вдоль которого на растянутой между вешками невидимой нити покачиваются бумажные фонари с тлеющими внутри потерянными душами, что пришли на зов флейты, но оказались не годны и остались указывать путь. Зеленоватые, тускло-синие, желтые…

— Блудная душа спрятала искру заемной кровью и привела с собой пламенную тварь, — пропел Вечный Музыкант, и его голос ударил по мне набатом, оглушая, выжимая из глаз слезу ужаса и благоговения, желая чтобы я упала на колени, как в прошлый раз, но теперь за моей спиной были крылья, что держат меня на краю.

— Но я позвал и ты пришла, золотая. И принесла свой колючий звездный свет.

— Я хочу… Мы хотим, чтобы ты ушел.

Он рассмеялся. По крыльями тишины, что стояла за мной прошла судорога и илфирин удовлетворенно кивнул.

— Твоя тварь сильна, но не сильнее меня… Элена

Зазвенели, натягиваясь до предела, струны, связывающие меня с миром… с мирами, я задыхалась от счастья и омерзения, но яростное пламя пело во мне тишиной, заглушая музыку его голоса.

— Вы не в праве меня просить, — продолжил он. — Ты — чужая душа, он — клетка из огня для сути великого, а я — кость от плоти этого мира, его дитя. Как то, что ты носишь за щитом тьмы и крови. Ваш ребенок смог бы меня просить, но не вы. А теперь, раз ты пришла на зов, но не годишься стать частью меня, ты станешь самым ярким светочем на пути ко мне.

— Не много ли ты хочешь? — процедил сквозь зубы Нар, до боли сжимающий мои пальцы.

— Нет, — улыбнулся илфирин. — Только то, что мое. То, что пришло на мой зов, темное пламя.

И Нар опустил меня, выходя вперед, распугивая зыбь под ногами алыми искрами и раскрывающимися за спиной обсидиановыми лезвиями. А шагнув, посмотрел через плечо, как смотрел всегда: глаз-свеча, острый нос клювом и бегущие по коже, закрывая ее в плотный панцирь, черные перья с огненной кромкой.

— Я не отдам, — гневным клекотом и гулом вырвалось из измененной груди, и одна воля и сила столкнулась с другой.

Вспыхнуло. И погасло.

Мир пошел трещинами, распадаясь на осколки, и сложился заново.

Иначе.

Темно…

Холодно…

Мне холодно…

Где ты?...

Нарэ…

Тишина умеет не только петь. Тишина умеет немо кричать от боли.

Человек лежал на сырой траве, неестественно вывернув шею, будто смотрел через плечо. Круглый темный глаз, острый нос клювом. Туман осторожно касался лица и плеч, и сначала одергивал щупальца, будто обжигаясь, а потом осмелел, обволакивая.

…Та тварь, что зовет тебя, сильна, но не сильнее меня…

…Помни, кто ты…

Я помню, кто