— Что ты подразумеваешь под своим настоящим именем?

— Тебе это, конечно, известно, — отвечала я. — Раньше я думала, что я мистрис Вудвиль; теперь же я открыла, что я мистрис Маколан.

Он отшатнулся при звуке своего имени, когда я произнесла его, и так побледнел, что я подумала, что он упадет в обморок прямо у моих ног. О, язык мой! Почему не сумела я удержать вовремя злой, вредный женский язык!

— Я вовсе не думала встревожить тебя, Юстас, — сказала я. — Я так сболтнула. Извини меня, пожалуйста.

Он нетерпеливо замахал рукой, точно мои извинения надоедали, беспокоили его, как летом мухи, и он старался отогнать их от себя.

— Что еще открыли вы? — спросил он глухим голосом.

— Ничего, Юстас.

— Ничего, — повторил он и замолчал, медленно проводя рукою по лбу. — Разумеется, ничего, — повторил он как бы говоря про себя, — иначе ее не было бы здесь. — И он молча, пристально стал глядеть на меня. — Не говори мне никогда то, что сейчас сказала, — вымолвил он, — не делай этого как для себя самой, так и для меня, Валерия.

Он опустился в ближайшее кресло и снова замолчал.

Я, без сомнения, слышала, почувствовала предостережение, но слова, произнесенные им перед этим, как бы про себя, произвели на меня более сильное впечатление. Он сказал: «Разумеется, ничего, иначе ее не было бы здесь». Значит, если бы мне удалось открыть еще что-нибудь, кроме вымышленного имени, то я не захотела бы вернуться к мужу. Неужели именно это хотел он сказать? Неужели открытие, которое он подразумевал, было так ужасно, что навсегда разлучило бы нас? Я всматривалась в его лицо, стараясь найти разрешение всех своих страшных вопросов. Это лицо, бывало так красноречиво говорившее мне о его любви, теперь ничего не выражало.

Он недолго посидел, погруженный в свои мысли, ни разу не взглянув на меня. Потом вдруг поднялся и взялся за шляпу.

— Приятель, который одолжил мне яхту, находится в настоящее время в городе. Думаю, мне лучше повидаться с ним и сообщить, что наши планы изменились. — При этих словах он с угрюмым видом разорвал телеграмму. — Ты, очевидно, не отправишься со мной в морское путешествие, — прибавил он. — Лучше совсем отказаться от него. Кажется, больше ничего не остается делать. Ты как думаешь?

В его голосе звучало почти презрение, но я была слишком встревожена за себя, слишком огорчена за него, чтобы этим оскорбиться.

— Решай, как ты находишь лучше, Юстас, — сказала я. — Мне кажется, это путешествие не обещает нам ничего утешительного. Пока ты не удостоишь меня своим доверием, мы не можем быть счастливы ни на суше, ни на море.

— Если бы ты могла сдержать свое любопытство, — ответил он мрачно, — мы могли бы жить довольно счастливо. Я воображал, что женился на женщине, которая стоит выше пошлых слабостей ее пола. Хорошая жена не вмешивается в дела своего мужа, которые нисколько ее не касаются.

Трудно было стерпеть это, но я стерпела.

— Разве меня не касается, что муж мой женился на мне под вымышленным именем? — тихо спросила я. — Разве также не касается и то, что твоя мать говорит, что она жалеет твою жену? Жестоко с твоей стороны, Юстас, обвинять меня в любопытстве за то, что я нахожу невыносимым положение, в которое ты меня поставил. Твое ужасное молчание омрачает мое счастье в настоящем и грозит в будущем. Оно отталкивает нас друг от друга в самом начале нашей супружеской жизни. А ты винишь меня за эти чувства. Ты говоришь, что я вмешиваюсь в дела, касающиеся тебя одного. Эти дела не только твои, они также и мои. Дорогой мой, зачем так играть нашей любовью и доверием друг к другу? Зачем оставляешь ты меня в неизвестности? К чему тайны?

Он сурово и безжалостно ответил:

— Для твоей же собственной пользы.

Я молча отошла от него. Он обращался со мною, как с ребенком. Муж мой последовал за мною. Тяжело опустив руку на мое плечо, он заставил меня повернуться к нему лицом.

— Выслушай меня, — сказал он. — То, что я хочу сказать тебе, скажу в первый и в последний раз. Валерия, если ты откроешь то, что я от тебя скрываю, жизнь твоя обратится в пытку, спокойствие твое будет потеряно. Дни твои будут днями ужаса, ночи полны страшных сновидений; и все это будет не по моей вине, понимаешь, вовсе не по моей вине! Каждый день в твоей душе будут возникать новые подозрения относительно меня, ты будешь бояться меня и всем этим наносить мне незаслуженные оскорбления. Как истинный христианин, как честный человек, говорю тебе, не ищи разгадки тайны, или ты загубишь счастье всей нашей жизни. Подумай серьезно о том, что я тебе сказал; я тебе дам время на размышление. Я пойду к своему приятелю, сообщу ему, что наши планы относительно путешествия по Средиземному морю изменились. Я вернусь не раньше вечера. — Он вздрогнул и взглянул на меня с глубокой грустью. — Я люблю тебя, Валерия, — прибавил он. — Несмотря на все, что случилось. Бог мне свидетель, я люблю тебя еще больше, чем прежде.

Сказав это, он ушел.

Я должна сказать о себе правду, какой странной ни покажется она. Я не имею обыкновения анализировать свои чувства или рассуждать, как поступила бы на моем месте другая женщина. Верно то, что на меня ужасное предостережение моего мужа — еще более ужасное по своей таинственности и неопределенности — произвело действие совершенно противоположное тому, чего следовало ожидать: оно еще более подтолкнуло меня в моем намерении открыть то, что от меня так тщательно скрывали. Не прошло и двух минут после его ухода, как я позвонила и приказала подать карету, чтобы ехать к майору Фиц-Дэвиду.

В ожидании кареты, прохаживаясь взад и вперед по комнате — я была в таком лихорадочном состоянии, что не могла оставаться на месте, — я нечаянно увидела себя в зеркале.

Я была поражена своей наружностью, такой дикий и растрепанный вид был у меня. Могла ли я явиться в таком виде к постороннему человеку и надеяться произвести на него приятное впечатление? А между тем я сознавала, что, вполне вероятно, мое будущее зависит от того, сумею ли я расположить к себе майора Фиц-Дэвида. Я снова позвонила и послала за одной из горничных отеля. Со мной не было горничной, так как на яхте мне должна была прислуживать жена буфетчика. В большем я не нуждалась.

Вскоре явилась горничная. Лучшим доказательством беспорядочного, расстроенного состояния моих мыслей может служить то, что я обратилась к совершенно неизвестной мне женщине с вопросом о том, как я выгляжу. Горничная была средних лет, с большим опытом в разных делах, и развращенность ее ясно выражалась и на ее лице, и во всех ее манерах. Я сунула ей в руку столько денег, что она была удивлена. Она поблагодарила меня с циничной улыбкой, очевидно, объясняя мою щедрость дурными побуждениями.

— Чем могу быть полезна, сударыня? — спросила она конфиденциальным шепотом. — Только не говорите громко, в соседней комнате кто-то есть.

— Я хотела бы принарядиться, — сказала я, — и послала за вами, чтобы вы помогли мне.

— Понимаю, сударыня.