В нервном изгибе брови сквозил намек на нежелательность твоего присутствия, поддержанный движением руки, оправившей юбку, и в этот момент больше всего хотелось остановить ее руку, потому что ноги у нее были в самом деле красивые, коленки круглые и без изъянов, сочные, как спелая антоновка, и, наверное, так же сочно хрустят, если в них впиться зубами, а от тонкой, идеально изваянной щиколотки и вовсе нельзя было оторвать глаз: это ведь, по твоему разумению, самая трогательная, магнетически притягательная часть женского тела — да, именно щиколотка! — у Голубки были такие же щиколотки, а запястье очень хрупкое, если к нему с тыльной стороны, где голубоватые венозные русла смутно читаются под тонкой кожей, прикоснуться губами, то можно слышать отголоски ее пульса.

Наконец она, округлив рот трубочкой и сделав какую-то пометку в тексте, спросила: «Вы что, немой?» — а ты сказал: «Нет, не немой, а скорее мертвый, да, уже давно, с тех самых пор, когда на углу Лесной улицы позвонил Голубке по телефону и она ответила, чтоб я больше не звонил никогда». Потом пояснял туманно: впрочем, не столько мертвый, сколько безголосый и безъязыкий, но при этом наделенный растительным разумом, спокойным и мудрым, бессердечным и не ведающим эмоциональных всплесков, так оно для здоровья полезней, ведь, если близко к сердцу принимать, что вокруг происходит, можно и в самом деле сыграть в ящик…

Некоторое время она медленно моргала, делая вид, будто размышляет над каким-то заковыристым абзацем в документе, на самом же деле она уже явно была озадачена и пыталась прикинуть, как себя вести, потом медленно подняла глаза, а глаза у нее оказались темными и глубокими, огромными и навыкате, с той особой, восхитительно влажной поволокой, которая дает представление о тайных порывах. Отар про таких женщин говорил — у нее глаза в сперме плавают! — но ты находил этот образ грубоватым и несколько надуманным, однако тогда, в момент знакомства, когда она не меньше минуты, приоткрыв рот, тебя рассматривала, ты готов был согласиться с этим скользким определением. Она сказала: «Итак?» — и прищурилась, поглаживая пальцами уголки рта, этот рефлекторный жест ей шарма не добавляет, так ощупывают рот исключительно старушки, впадая в задумчивость. Кажется, речь зашла о работе… Ну да, ты выложил про себя все: нужна работа, то есть стала нужна где-то час назад, а она на это хмыкнула: «А что произошло час назад?» — и расплела ноги и застыла так, слегка разведя в стороны колени.

Вслед за этим ты глупость какую-то сморозил. Ну точно: «Извините, а можно повторить это движение еще раз, — и сполз со стула, приседая на корточки, — вы раздвигаете ноги точно так же, как это делала Шарон Стоун в фильме „Основной инстинкт“, с ума сойти можно!» — в тираде крылось лукавство, ты ведь не помнил толком ни этой сцены, ни того, как. эта Шарон Стоун выглядит, а просто надо было что-то произнести, подчиняясь рефлекторному стремлению притушить захлестнувшее ощущение оторопи при взгляде на так пикантно разошедшиеся ноги этой аппетитной женщины с большими, навыкате влажными глазами, и вот в поисках природы этого странного чувства ты — ну же, ну, вспоминай! — прикрыл глаза и присвистнул впервые, потому что поразительно отчетливо увидел Голубку, точнее сказать, ее оттенок мучительно, до тупой и глухой ломоты в левой стороне груди, проявился в тебе. Странно.

Теперь я бы назвал это чувство острой, бросившей в озноб вспышкой крайнего недоумения — ведь с того момента, когда вы с Голубкой расстались, ничего похожего на даже тусклое мерцание основного инстинкта ты за собой не замечал: стиснутый однажды, давным-давно, сто лет назад на углу Лесной улицы жесткой хваткой древесного паралича, ты — стоит признаться наконец в многолетней импотенции! — не испытывал и намека на влечение к женщине: ни в армии, где к вам в казарму приходили по двое, по трое, а то и впятером, истертые какие-то, с ветхими лицами и рыхлыми телами, словно дамы из затрепанной карточной колоды, девчушки из крохотного рабочего поселка, и их по очереди, сосредоточенно, с типично армейскими сноровкой и тщательностью, употребляла в порядке живой очереди и в соответствии с внеуставной субординацией вся рота… Ни потом, после восстановления в институте, хотя в Отаровом доме, где ты дневал и ночевал, помимо тебя, квартировала масса смазливых девочек. Разумеется, основной инстинкт мирно дремал и в течение девяти месяцев контрактной службы — там было не до него, там сутки напролет голод преследовал, голод охотника, гонящий на охотничью тропу — либо ты кого-нибудь сейчас сожрешь, либо этот кто-то сожрет тебя! — да и потом, на протяжении того долгого и плоского, муторного и мутного времени, после возвращения из госпиталя, ничего похожего ты за собой не наблюдал, возможно потому, что слишком много пил, и вот только при взгляде на эти сочные колени, до которых ты мог дотянуться рукой, рефлекс мощно заявил о себе и заработал в теле мощно и ритмично, как паровая помпа: потому что Голубка вдруг возникла перед глазами.

Точнее сказать, не Голубка в яви и во плоти, а один из смутных ее то ли негативов, отпечатавшихся в подкорке, то ли оттенков, поднявшихся из глубин мышечной памяти и засаднивших вдруг настолько остро Под кожей, что с трудом подавилось инстинктивное желание все-таки руку протянуть и колени ее все-таки раздвинуть, а вслед за этим, где-то прямо тут, опрокинув похоронную женщину на стол, взять ее — потому что разве что так эту гулко пульсирующую в груди помпу и можно было угомонить… Она — должно быть наитием — уловила дикий твой, пещерный настрой, потому примирительно улыбнулась: «Шарон Стоун? Да что вы?» — и этим сшибла, притушила твой пыл, заставив произнести очередную глупость: «Разумеется, я имею в виду не ее ноги, а чисто эстетическое впечатление»!

Господи, какую же чушь мелют люди, когда им хочется взять женщину, взять теперь и здесь, накаляясь в созерцании того, как в чуть против нормы избыточном распахе ее ног, где-то там, в его притененных глубинах, смутно белеет маленький треугольник ее белья, — Голубка, помнится, с ума сводила обыкновением усаживаться на диван с тем очень тонким расчетом, чтобы открывать твоему взгляду примерно то же самое.

Теперь я понимаю: гениальная Люка уже в тот момент все понимала и потому медленно закинула ногу на ногу, изрекая нечто шедевральное — что же? Ах да, произнесла деловым, прохладным тоном:

— Сделайте одолжение, не трахайте мне мозги, вы меня этим, мать вашу, очень обяжете.

Теперь, когда я знаю, как лихо Люке досталось в этой жизни, я с пониманием отношусь к причудливому смешению в ее речи учтивых выражений, характерных для деловой этики, с живописно инфернальными пассажами, однако в момент нашего знакомства ее манера изъясняться озадачила, но она не дала опомниться и спросила, как-то очень легко и непринужденно соскочив на «ты»: «Ты знаешь, чем занимается наша фирма?» — «Догадываюсь». — «И в каком качестве ты видишь себя в нашей фирме?» — «Я буду поставлять вам клиентов».

Идея отслоилась от газетной страницы, накануне прочитанной, там была заметка про скромного санитара из бразильской больницы, тихо и аккуратно укокошившего до сотни пациентов, — у него, как оказалось, был договор на поставку покойников с похоронным бюро, — и ты сказал: «Вы просто дадите мне список солидных, состоятельных людей, а я уж постараюсь, чтобы их безутешные родственники со временем обратились к вам с заказом на ритуальные услуги по их погребению».