— А кого хороним? — спросил я. — В том смысле, что какие одеяния понадобятся, мужские или женские?

— Мальчишка, — мрачно ответил Люка. — Совсем еще пацан. Четырнадцать лет.

— А в чем дело?

— Ширнул себе „золотой выстрел“.

— Странно. Цыган, загнувшийся от избыточной дозы, — это примерно то же, что в еврейской семье сын пьяница. Редкость. — Я закурил и поискал глазами, куда бы стряхнуть пепел. — Все это хорошо. Но только я не донимаю, почему весь этот геморрой свалился на мою бедную задницу. Я, если ты помнишь, всего лишь скромный Харон. Гребу в траурном челне. Это моя работа. А носиться, высунув язык, по моргам, кладбищам и прочим веселым местам — это забота твоих полевых менеджеров.

— Допустим, — строго заметила Люка. — Но ты, сукин сын, прогулял неделю. Поэтому я налагаю на тебя епитимью. В страданиях плоти да искупишь грехи свои… — Она умолкла и, лукаво подмигнув, опять перескочила на прежнюю тему. — Кстати о плоти… — облизнула свои красивые, не тронутые помадой губы. — Как ты там оттянулся? Душевно? Сиськи у тамошних дев большие?

Издав некое подобие мучительного стона, я поднялся с дивана, пересек кабинет и уселся на подоконник.

— Брось, Люка… Ты же знаешь, в чем тут дело.

Она со вздохом кивнула. Люка — единственный знакомый и близкий мне человек, который знает про Голубку. И все понимает. В сущности, мы оба — несчастные больные люди, и нам обоим в самом деле надо наведаться к психиатру. Мы оба — люди амока, но каждый из нас сходит с ума по-своему. Она, всякий раз сопровождая наших богатых клиентов в последний путь, хоронит какую-то часть своего мужа. Я — истребляю в себе Голубку. Мы друг друга стоим. Наверное, именно поэтому она — гениальным своим наитием уловив во мне брата по крови — и предложила мне когда-то должность Харона.

— Пашенька, ты же знаешь, я тебя люблю… — сердобольно выдохнула она и тут же поправилась: — Ну, как сестра… Но таким макаром ты просто уничтожишь себя. И когда ничего от этой твоей Голубки в тебе не останется, придется мне закрыть тебе веки. — Она горько усмехнулась. — Не волнуйся. Я тебя похороню по высшему разряду. В гробу из „птичьего глаза“.

— Ага, — кивнул я, дотягиваясь до своего рюкзачка и дергая замок молнии. — Давай я тут же прямо и расплачусь. Тут у меня как раз завалялось ровно полмиллиона.

„Птичий глаз“ — последний писк похоронной моды. Собственно, так называется особый сорт красного дерева, который растет только в Канаде, и стоит выполненная из него домовина ровнехонько пятьсот тысяч рублей, во всяком случае именно по такой цене наша фирма толкает их состоятельным клиентам.

— Нет-нет, именно из „птичьего глаза“, — настаивала Люка.

Я улыбнулся, догадавшись, что она имеет в виду: этот редчайший сорт дерева несет в себе отчетливый эротический мотив и представляет собой шедевральный природный памятник торжеству могучего полового инстинкта. Дело в том, что во время брачных игр только на это редкое дерево садятся дятлы и начинают отчаянно долбить своими стальными клювами кору, подзывая самок. Похотливые подружки дятлов слетаются на этот звук, как осы на мед, — и трудолюбивые самцы их тут же начинают иметь, а потом снова долбят ствол, подзывая новых самок. В результате древесная ткань украшается изящной россыпью маленьких дырочек, которые и придают древесине неповторимый шарм.

Я поднялся с дивана, пересек кабинет, уселся на подоконник — там стоял цветок, в который можно было стряхивать пепел, — и раздумчиво произнес:

— А впрочем, нет. Ну его к черту, этот „птичий глаз“. И вообще, все, что связано с привычной ритуальной традицией. Лучше сложи где-нибудь в чистом поле поминальный костер.

— Как это?

— А так. Я ведь существо языческое, потому хоронить меня надо соответственно. А гореть я буду здорово, как порох.

От размышлений на эту веселую тему меня отвлек приглушенный звук, послышавшийся под окнами нашего офиса, — я не глядя определил, что так ласково и интеллигентно урчит движок хорошего автомобиля, и не ошибся. Неподалеку от катафального челна швартовался черный джип с мерседесовской звездой на радиаторе.

Я поманил Люку пальцем.

Она подошла. Я развернул ее за плечи, обнял. Моя рука соскользнула с ее талии и прошлась по тугой попке. Ягодицы у Люки были восхитительно округлые и сочные.

— И что бы это могло означать? — шепотом спросила она.

— Да так. Пытаюсь на ощупь понять, какие предчувствия бродят в этот момент в этой роскошной части твоего тела. Ты ведь по телефону говорила, что нечто тревожное чувствуешь своей мыслящей задницей.

— М-да… — после паузы отозвалась она. — Тут с недельку назад наведывалась одна баба, делала заказ… Я сразу — ага, задницей! — почувствовала, что у нас с ней будут проблемы.

— Боюсь, что эти проблемы уже подъехали, — мрачно заметил я, косясь во двор.

Из джипа неторопливо выбрались трое крепких молодых людей в темных костюмах.

10

Соскочив с подоконника, я пересек кабинет в направлении укромной дверки, скрывающейся в уютной нише сбоку от Люкиного стола, за дверкой находилось что-то вроде маленького чуланчика, где хранились пачки с бумагой, принтерные картриджи, коробки со скрепками и прочие канцелярские штучки. Люка туда не совалась и не знала, что в укромном уголке, за коробками со старыми мониторами, схоронен мой заветный чемоданчик. Включив свет, я пробрался в угол тесного помещения, извлек чемодан из тайничка, смахнул пыль, откинул крышку, и тусклый, анемичный солнечный зайчик уселся на латунную гарду лежащего сверху „карателя“.

Взвесил его в руке — рукоять точно вписалась в ладонь: хороший нож, подарок одного паренька из армейского спецназа: сталь высокопрочная, да к тому же режущая кромка заточена с помощью ультразвука, а карбид титана, напыленный на поверхность клинка, позволяет легко царапать стекло. Но все же мне милей проверенный в деле штурмовой „катран“, вот он, слева. „Катран“ вполне может заменить автомат. Когда штурмовали Грозный и стало ясно, что вести огонь в бетонных коробках зданий себе дороже — пуля со стальным сердечником дает совершенно непредсказуемый рикошет, — „катран“ как раз в жилу пришелся. Лучшего ножа в жизни еще не встречал, недаром же все его владельцы — просто поголовно, — уходя на гражданку, приватизировали эти» ножи.

Быстро перебрал свою коллекцию, за хранение которой, согласно закону об оружии, без всяких церемоний и проволочек могу угодить на нары, нашел на дне чемодана черный матерчатый пояс с десятком длинных тонких кармашков, из которых торчали круглые рукоятки, — гнездовище «ласточек» — снял его с убитого «чеха», — помнишь? — молодого паренька с не по-мужски редкой круглой бородой, при нем было еще портмоне с мудреными записками на арабском языке и тремя сотнями долларов, но портмоне тебя нисколько не интересовало, взял только пояс, о чем до сих пор жалеть не приходилось.

Вынул из гнезда одну из «ласточек», бережно уложил на ладонь и залюбовался — у этой пташки особая порода, она так мало похожа на нож в привычном смысле этого слова: тупые боковые грани, бритвенно острое жало, смещенный центр тяжести. В рукопашной от нее куда меньше толку, чем, скажем, от того же «катрана», мощного НР-2 или последней модификации «Смерша», но на то она и «ласточка», чтобы не сидеть в руке, а летать. Клювик ее заклеймен фирменным тавро фирмы «Глок» — Made in Austria, стало быть — вещь. Задрал майку, укрепил пояс на талии, вернулся в кабинет, выглянул в окно: ребята не спеша направлялись за угол, к входу в наш пряничный домик. Скинул майку и сунул ее за черный кожаный диван.