Символы, которые я пытаюсь классифицировать, внезапно кажутся совершенно бессмысленными, подобно тому, как раньше казалась бессмысленной речь.

Вот, значит, как… А ведь нормальные люди не справляются с нашими задачами. Должен ли я выбирать между работой, которую делаю хорошо, и возможностью стать нормальным? Оглядываю кабинет. Крутящиеся спирали раздражают. Вертятся и вертятся по одной и той же траектории… Выключаю вентилятор. Если это и есть быть нормальным, мне это не нравится.

Символы вновь оживают, наполняясь значением, и я погружаюсь в них как можно глубже, чтобы не видеть неба над головой.

Когда я всплываю на поверхность, уже время обедать. Голова болит оттого, что я долго не ел и сидел на одном месте. Встаю и хожу по кабинету, размышляя о статье, которую прислал Ларс. Не могу выкинуть ее из головы. Я вроде бы не голоден, но нужно поесть. Иду в кухонный уголок нашего корпуса и достаю пластиковый контейнер из холодильника. Никому из нас не нравится запах пластика, но он помогает изолировать еду – так я не чувствую запах сэндвича с тунцом Линды, а она – моей вяленой говядины и фруктов.

Съедаю яблоко и несколько виноградин, жую мясо. Живот немного крутит; хорошо бы размяться, но, заглянув в зал, обнаруживаю там Линду и Чая. Линда прыгает, лицо застыло в сердитой гримасе, Чай сидит на полу и смотрит, как в струе воздуха поднимаются привязанные к вентилятору разноцветные ленты. Заметив меня, Линда оборачивается во время прыжка. Она не хочет разговаривать. Я тоже не хочу.

День кажется бесконечным. Ухожу, не задерживаясь ни на минуту, быстрым шагом иду к машине, припаркованной на обычном месте. В голове неправильная музыка, слишком громкая и резкая. Из открытой дверцы вырывается горячий воздух. Стою у машины и думаю: скорей бы осень и похолодание. Выходят остальные – все напряжены, каждый проявляет это по-своему, я стараюсь не встречаться с ними глазами. Мы молчим. Садимся по машинам, я отъезжаю первым, потому что пришел раньше всех.

Тяжело вести, когда жарко и в голове неправильная музыка. Свет отражается от лобовых стекол, бамперов, боков, слишком много вспышек. Добираюсь до дома – меня трясет, голова раскалывается. Прихватываю в спальню подушки с дивана, тщательно закрываю ставни и дверь. Ложусь, кладу подушки на грудь, гашу свет.

Я никогда не рассказывал доктору Форнам об этом способе. Она обязательно сделала бы пометку в деле – я точно знаю. Лежу в темноте и постепенно расслабляюсь под приятной тяжестью подушек, неправильная музыка затихает. Я погружаюсь в мягкую темную тишину… покой и отдых… больше нет мелькающих фотонов.

Постепенно способность думать и чувствовать возвращается. Мне грустно. Мне не должно быть грустно. Я думаю, что сказала бы доктор Форнам. Я здоров. У меня высокооплачиваемая работа. Есть жилье и одежда. Разрешение на собственный автомобиль – его дают далеко не каждому, и мне не приходится делить с кем-то машину или ехать в шумном и людном общественном транспорте. Мне повезло.

Тем не менее грустно. Я так старался, а ничего не вышло. Одевался как все. Произносил нужные слова в нужные моменты: доброе утро, привет, как дела, хорошо, спокойной ночи, пожалуйста, спасибо, не за что, спасибо, нет, в другой раз. Следовал правилам дорожного движения, соблюдал законы. Обставил квартиру стандартной мебелью, свою необычную музыку слушал очень тихо или в наушниках. Но этого мало. Я не вписываюсь, несмотря на все старания, и настоящие люди хотят, чтобы я изменился.

Они не знают, как мне тяжело. Им все равно. Они хотят поменять меня, залезть в голову и исправить мозг. Именно этого и хотят, хоть и не говорят прямо.

Я думал, что вписался, раз я живу самостоятельно, делаю все, что делают остальные. Оказывается, нет…

Я вновь начинаю дрожать, даже под подушками. Плакать не стоит – соседи услышат. В голове звучат многочисленные диагнозы, я их с детства слышу. Расстройство аутического спектра. Аутизм. Нарушение сенсорной интеграции. Нарушение слухового восприятия. Нарушение зрительного восприятия. Боязнь тактильных ощущений.

Ненавижу диагнозы, их будто приклеили ко мне липким цепким клеем.

Все дети поначалу аутисты, сказал однажды кто-то из нас. Мы тогда нервно посмеялись. Мы были согласны, но утверждение опасное.

У здорового ребенка уходит несколько лет на то, чтобы составить единую картину мира из разнообразной информации, воспринимаемой органами чувств. Конечно, у меня это заняло больше времени, и я охотно признаю, что мое сенсорное восприятие до сих пор не совсем в норме, однако процесс познания проходил точно так же, как и у других детей. Поначалу поток информации меня ошеломлял, и я, защищаясь от ее воздействия, засыпал или отключал внимание.

Если почитать учебники, можно подумать, что так делают только дети с нарушениями, но на самом деле все дети умеют отгораживаться от потока, закрывая глаза, отводя взгляд или попросту засыпая, устав от окружающего мира. Со временем они учатся понимать сигналы, раздражители зрительных и слуховых каналов структурируются, распознаются как различные предметы, события, голоса разных людей – и наконец, дети начинают понимать родной язык.

У меня, как у любого человека, страдающего аутизмом, этот процесс шел гораздо дольше. Когда я подрос, родители мне объяснили: по какой-то причине мои детские рецепторы нуждались в более длительном раздражении, чтобы классифицировать раздражитель. К счастью для них (и для меня тоже), существует специальная технология, чтобы дать нейронам сигнал нужной продолжительности. Мне не стали ставить диагноз «дефицит внимания» (в то время довольно популярный), а просто предоставили моему мозгу сигналы, который он был способен различить.

Я помню время до того, как начал работать с компьютерной программой для изучения родного языка… звуки, произносимые людьми, казались такими же – и даже более бессмысленными, чем мычание коровы на лугу. Я не распознавал многие согласные – они были слишком короткими. Терапия помогла – программа растягивала согласные настолько, что я слышал их, и постепенно мозг научился фиксировать и более короткие сигналы. Однако не все. Я по сей день не понимаю быструю речь, как бы ни старался.

Прошлым поколениям было гораздо хуже. До компьютерных программ для изучения родного языка дети, как я, иногда вовсе не осваивали речь. В середине двадцатого века врачи считали аутизм психическим заболеванием наряду с шизофренией. Мама читала мемуары одной женщины, которую обвинили в том, что она свела с ума собственного ребенка. Убеждение, что люди с аутизмом являются – или становятся – душевнобольными, существовало до конца двадцатого века; несколько лет назад в одном