Первая туча набежала к моменту возвращения Яхтсмена из рейса. Несмотря на мое тонкое предупреждение, Гриша в этот день все-таки пришел, причем раньше Яхтсмена часа на три. Все три часа я думала, что он вот-вот уйдет, но Гриша принял ванну и остался сидеть в синей майке. Желтая форменная рубаха свисала с моего мольберта, перечеркнутая форменным же галстуком. Классическая сцена под заголовком «А это кто?!», допустимая в теории, на практике оказалась несыгранной, потому что я сразу же сказала: «Это Гриша, сын маминой школьной подруги. — И добавила главное. — Он мичман». Яхтсмен посмотрел на мольберт и сразу понял, что я говорю правду. Но ритуал встречи после трехмесячной разлуки оказался тем не менее существенно исковеркан. Когда заготовленное мною шампанское было разлито по фужерам, мичман поднял свою посуду и произнес: «Ну, за знакомство».

Присутствие Гриши было совершенно некстати не только за столом. Оно изломало реализацию наших с Яхтсменом пошлых планов насчет супружеского долга. Когда мы наконец уложили гостя спать, а сами заперлись в ванной, Гриша постучал туда через пять минут и сообщил, что хочет в туалет.

— Он идиот, сын этот? — спросил муж.

— Да, — ответила я, — не успела тебе сказать.

Но поскольку Гриша состоял не только из глупости, невинности и мичманского кителя, я обязана сказать о нем несколько добрых слов. Например, он никогда не приходил с пустыми руками, а обязательно крал что-нибудь с корабля — стиральный порошок, лампочки, хозяйственное мыло, новенький диэлектрический коврик. В конце концов, человек не виноват в том, что жизнь сделала его мичманом, — думала я, с усилием привыкая к своей новой карме и всякий раз удивляясь, видя в дверном глазке человека в военно-морской форме. Время от времени из нашего с ним родного города звонила тетя Галя и спрашивала, как там Гришанька. Гришанька был нормально, и тетя Галя выносила мне незаслуженную благодарность.

Все кончилось почти уголовно. Когда это произошло, мне снова вспомнились кассеты, но я уже, кажется, говорила, что никогда о них и не забывала.

Как обычно, ничто не предвещало беды. Наоборот: в город В. пришел одноименный ледокол, вставший на причал аккурат под сопкой, на которой находилась наша улица. На этом ледоколе я провела не худший год своей жизни, поэтому с радостью откликнулась на призыв бывших коллег посетить ледокольную сауну и вообще поболтать — мы не виделись лет сто или даже больше. Бывшим коллегам я была очень рада, особенно Машке и Ласточкиной, с которой мы когда-то пели на камбузе романсы, стараясь не бояться мертвого шанхайского консула.

Договорились так: сперва собираемся у меня, я хвастаюсь квартирой (поскольку первая из всех обзавелась в чужом городе В. собственным жильем), потом мы все вместе идем париться в сауне и плавать в ледокольном бассейне, а потом опять возвращаемся ко мне — пить шампанское. В тот момент, когда я живописно рассказывала катавшимся по паласу подружкам про свою карму в лице девственного мичмана, в дверь позвонили, и вскоре перед собранием предстал сам герой. В руках у него был прозрачный пакет, на дне которого валялись хозяйственное мыло и две свеклы.

Конечно, мне надо было настоять, чтобы все посторонние освободили квартиру. То есть сказать Гришане, что сейчас мы уходим и так далее. Но, во-первых, Гришаня уже давно не был посторонним, поэтому выпереть его на том основании, что меня не будет дома, я не могла. А во-вторых, насильно уволочь с собой Светку Савелову, пожелавшую вдруг остаться и смотреть по телевизору «Семнадцать мгновений весны», я не смогла чисто физически, хоть и пыталась. Точно так же я не смогла ее уволочь однажды на рейдовый катер в Гонконге, и мы опоздали на пароход, потому что нажравшаяся в хлам Савелова непременно желала охмурить красивого старпома с австралийского сухогруза, и хотя старпом был явно голубой, Светку этот факт почему-то совершенно не смущал, а вроде даже наоборот — воодушевлял. В итоге голубой австралийский старпом бежал через кухонную дверь рыбного ресторанчика, а мы с этой кретинкой ночевали на Блэк-пире, благо не было дождя. В общем, Савелова осталась, но я была почти спокойная: нажраться ей было нечем, потому что шампанское мы собирались купить только на обратном пути. И когда мы почти тем же саунным составом вернулись через пять часов с шампанским (почему-то мы все тогда только шампанское и употребляли — если не считать дьютифришных джинов), то обнаружили, что пить нам его будет не из чего.

Весь пол моей квартиры — той самой, что мне удалось выменять из пригорода, — был усыпан ровным слоем битого стекла. С потолка свисал клок абажура. В аквариуме плавал горшок с традесканцией. Сорванная с кухонного окна (ох уж мне эти окна!) штора застилала стол. За столом сидела синяя лицом Савелова и судорожно дергала подбородком. При ближайшем рассмотрении фингал у нее оказался только на левом профиле, правый же оставался неповрежденным, лишь косметика по нему растеклась.

Гришани в квартире не было. Все указывало на то, что мичман, попытавшись обесчестить Савелову, жестоко избил ее флотскими ботинками и скрылся от правосудия.

— Он тебя ботинками бил? — спросила Ласточкина. Это, между прочим, был мой вопрос.

— Утюгом, — не сразу, но ответила Савелова.

Как я не заметила утюг, понятия не имею: хоть и был он разбит вдребезги, но узнать его все равно было можно — он лежал кверху пузом на моем изрядно истоптанном брачном ложе. Шнура при утюге не наблюдалось. Шнур я нашла возле балкона.

Потом я долго уговаривала Савелову не писать никаких заявлений. Савелова сперва молчала, пристально глядя на раздавленную свеклу, но в итоге все же кивнула. В конце концов все живы, и даже девичью честь, как выяснилось, ни у кого не отняли. А морда заживет. «Ты понимаешь, Савелова, что я тете Гале ничего сказать не смогу?» Вот после этого вопроса Савелова почему-то и кивнула. Потом мы все, кроме пострадавшей, приводили мое жилье в пристойный вид. Девчонки заметали следы побоища и обещали мне прямо завтра натырить с ледокола тарелок и стаканов. Пострадавшая сидела, приложив к морде холодное дно убитого утюга.

— Да ладно, — сказала я, вынимая из аквариума горшок с цветком, — хер с ними, с тарелками. Утюг вот жалко, новый был.

Треугольную пробоину в стене комнаты заметила Ласточкина. Несмотря на кажущуюся ясность картины, настоящая суть происшествия открылась мне лишь через два дня.

— Я вот утюг принес, — с порога сообщил Гришаня и протянул мне коробку. — Новый, с корабля только что украл.

— Поставь, — сказала я, — на пол.

А дальше произнесла речь. Я говорила про то, что лишь моими виртуозными дипломатическими усилиями Гришаню миновал трибунал. Что Света имела полное право упечь его в темницу, где самое место таким насильникам, как Гришаня (в этом месте Гришаня попытался что-то сказать, но слушать его мне было неинтересно). Что он, Гришаня, втерся в доверие и разбомбил мою квартиру изнутри, как подлый лазутчик-диверсант — тут Гришаня огляделся по сторонам, поэтому я взяла его за китель и подвела к треугольной дыре.